Владимир Брагин - Застава в огне Страница 18

— Понимаю, понимаю, — кивал журналист, разглядывая несколько показанных ему фотографий. Здесь можно было увидеть Ситору и самого Надир-шаха, Селима и Хабиба. Снимки были сделаны с большого расстояния, скрытой камерой, все фигуранты застигнуты во время разговоров друг с другом, с неопределенными личностями, в движении, в кишлаках, на дороге, у ворот дома. Ситора была даже запечатлена в облике европейской женщины на улице города.

Стольников отобрал три снимка.

— Вот этих узнаю. Остальных я не видел или не узнаю. Но если вспомню, скажу. Наверняка это не последняя наша встреча.

— В Москве с вами тоже поговорят. Еще не один раз придется все рассказывать.

— Представляю, что там начнется, когда приеду. Меня уже похоронили, наверное?

— Почти, — сказал Борис Борисович. — Но не до конца.

— Биографический фильм про вас показали по первому каналу, — добавил разведчик. — Там коллеги про вас рассказывают, очень душевно.

— Да, — подтвердил Адамов, — очень трогательно, и жена у вас симпатичная. Не каждому удается получить такие памятники при жизни.

— Да, привалило мне счастье. Кстати, можно как-нибудь домой позвонить, поговорить с женой?

Ропшин сказал, что это придется сделать немного позже. Подобный ответ удивил Стольникова. Он ожидал каких-то сюрпризов, связанных с проверкой его возвращения, но не до такой степени, чтобы нельзя было позвонить в Москву.

— Я не понимаю, чего вы опасаетесь?!

— Не то что опасаемся. Просто существует определенная тактика, которой хотелось бы придерживаться, — сказал Ропшин. — Поэтому большая к вам просьба: вы уж потерпите. Еще месяц никто не должен знать о вашем спасении.

— Ого! — вырвалось у журналиста. — Месяц. Я, конечно, готов на всякие уступки. Но почему так долго — месяц! У меня жена, мать. Они же там с ума сойдут.

— Насчет этого можете не беспокоиться. С ними поговорят наши люди, объяснят ситуацию, успокоят. Они будут в курсе дела. Но для всех остальных вы будете по-прежнему без вести пропавшим. Поживете тут недалеко, в санатории. В закрытом. Отдохнете, наберетесь силенок.

— Наверняка у вас накопился интересный журналистский материал, — сказал майор. — Вы сможете его оформить, систематизировать. Вернетесь в Москву с готовым материалом — и сразу в эфир.

Напоминание об эфире сделало Андрея более сговорчивым. Действительно, материала у него накопилось выше крыши.

— Ладно, санаторий так санаторий. Но потом-то мне объяснят все тонкости дела?

— Ну разумеется. Разве что какие-либо подробности, составляющие государственную тайну, нельзя будет упоминать по телевидению. Мы потом это с вами детально обсудим. Но такого мало. В основном обо всем можно будет и писать, и рассказывать.

— Даже так. Хорошо, а про моего товарища оператора Гарояна…

— Вот это самое первое условие, — встрепенулся Ропшин. — С вами не было никакого товарища.

— То есть — как не было? Телекорреспондент — и вдруг приехал один, без оператора. Кто же этому поверит?!

— Да не волнуйтесь вы, Андрей Павлович, — ласково произнес Адамов. — Мы обсудим вполне правдоподобную версию. Придумать хорошую легенду гораздо проще, чем вам кажется.

Стольников принял и это условие, хотя чувство протеста в нем постепенно усиливалось. Ему хотелось добиться от собеседников, чтобы те хоть в чем-то проявили человеческое понимание.

— Хорошо, я не против, со всем согласился. Только Григорий Гароян, мой оператор, за время наших приключений стал моим другом. Как его хотя бы звали по-настоящему? Или это тоже нельзя знать? Неужели я не смогу поговорить с его женой, с родителями, рассказать о последних минутах его жизни?

Он раздражался все больше и больше. Ропшин виновато вздохнул.

— Я вам врать не буду, Андрей Павлович. Честно говоря, я сам не знаю его настоящего имени. Такого рода сотрудников знает только их непосредственное руководство.

— Вы понимаете, я должен о нем рассказать. Я только об этом и думал, когда шел сюда. Нельзя же так — как будто не было человека, как будто он не вел себя по-геройски. Он же совершил подвиг.

Андрей говорил с убитым видом, он словно заново переживал смерть оператора. На словах Адамов и Ропшин сочувствовали ему, но журналист понял, что сейчас их больше волнуют другие проблемы. Они дружно заверили его, что со временем у него появится возможность рассказать об этом героическом человеке, ведь рано или поздно их имена называют. Журналист вспомнил про злополучную золотую ручку. Оказалось, Аскеров уже передал ее особистам — возможно, она поможет разобраться в одной запутанной ситуации.

Кое-как успокоив Стольникова, они вернулись к деловой части беседы. Борис Борисович попросил:

— Пожалуйста, повторите дословно, что вам передал этот афганский пацаненок. Юсуп, кажется.

— Да, Юсуп. Чудесный мальчик, он и его дед вызволили меня из беды. Юсуп провожал меня до границы. Что он говорил, совсем уж дословно вспомнить трудно. Все-таки я был изрядно взволнован, столько дней на взводе. Кажется, капитан пограничник. Мусульманин. Работает на контрабандистов Надир-шаха. Сначала не хотел брать деньги, но за ним водятся какие-то старые грехи, и он согласился. Вроде так.

Заметно помрачнев, Адамов кивнул в ответ на невысказанный вопрос Ропшина. Некоторое время разведчик и контрразведчик молчали. Казалось, они начисто забыли о журналисте. Стольников решил напомнить о себе и робко спросил:

— Это не тот капитан, который привез меня? У вас один капитан мусульманин или еще есть?

— Один, — ответил Адамов.

Глава 3

Прокляты и забыты

В этот день Мансур не пошел обедать. Ему нестерпимо захотелось увидеть Лейлу, и он подскочил на «уазике» в магазин. Ехал с радостным предвкушением того, что с минуты на минуту увидит родное лицо. Однако в магазине его поджидало сильное разочарование: вместо Лейлы за прилавком почему-то возился Амир, чайханщик из кишлака. Он с хозяйским видом тщательно переставлял на полках товары и, увидев замершего на месте капитана, как всегда радушно приветствовал его:

— Мансур, дорогой, салам! Рад тебя видеть! Что ты хочешь купить?

— Салам, Амир. А где Лейла?

— Не знаю. Она теперь здесь не будет работать. Я магазин у Назара купил.

— Когда успел? — вытаращил глаза капитан. — Он же только вчера из плена вернулся.

— Вот вчера и купил. Он вечером сам ко мне пришел, предложил, уговаривал. Я и согласился.

— Так ты, оказывается, богатый человек, Амир. Поздравляю.

— Хочу быть богатым, да Аллах не позволяет. Чайхана совсем денег не приносит. Я и Назару еще не все заплатил, но мы обо всем договорились.

— Слушай, а почему он вдруг продал магазин?

— Мне-то откуда знать. Думаю, потому, что у Назара нет большого размаха. А в торговле без этого нельзя. — Он вышел из-за прилавка и принялся расписывать свои планы: — Я тут все переделаю. Стенку эту снесу, сделаю полный ремонт, хороший дизайн. Вроде кафе будет, как в Душанбе. Столы со скатертями, официант, все культурно, с музыкой, и покушать можно, и так посидеть, покайфовать.

Амир с упоением рисовал перед капитаном картину будущей реконструкции и не сразу заметил потерянный взгляд Мансура, а когда заметил, спросил:

— Э-э, командир, ты чего, расстроился чем-то?

— Боец у меня погиб.

— Что ты говоришь! Кто это? Я его знаю?

— Вряд ли. Мустафа Саидов. Совсем молодой парнишка, первогодок.

Амир сочувственно покачал головой:

— Что за жизнь такая наступила! Старых бьют, молодых убивают.

— Пограничная жизнь, Амир. Тут уж ничего не поделаешь. Ладно, я пойду.

— Конечно, конечно. Как-нибудь заходи. Через две недели ты это место не узнаешь.

Мансур направился к выходу и уже у самой двери услышал, как кто-то вышел из подсобки. Обернувшись, капитан увидел неподвижно стоявшего с коробкой в руках старика Бободжона — одного из тех драчунов, которые нападали на пограничников в день похорон местного наркокурьера Тахира. Его застрелил в схватке лейтенант Жердев, и земляки были этим очень озлоблены. Особенно агрессивно вел тогда себя Бободжон, осыпавший пограничников проклятиями. Сейчас он смотрел на Мансура испуганными глазами, и казалось, потерял дар речи. Зато Амир был по-прежнему говорлив:

— Ой, командир, подожди немножко. Извини, я совсем забыл. Тут Бободжон давно с тобой поговорить хочет.

Заранее догадываясь, о чем будет разговор, Мансур спокойно подошел к старику.

— Салам, уважаемый Бободжон. Я тебя слушаю.

Старик молчал и мялся, глядя на капитана, словно напроказивший ребенок. В общем-то, он был виноват перед пограничниками, и это известно всему поселку. Если бы он продолжал молчать, положение стало бы совсем дурацким. Чтобы разрядить ситуацию, Амир взял инициативу в свои руки: