Джим Шепард - Книга Аарона Страница 18

– Бродяга бы их не взял, – ответил ему Корчак.

– Знаешь, где я его нашел? – сказал Борис, кивая в сторону мальчишки. – Он рылся в мусоре. Может, тебе стоит подкармливать своих детей?

– Любой, кто когда-нибудь вставал мне поперек дороги, подтвердит, что я все еще могу довольно неплохо врезать, – сказал ему Корчак.

– И эта старая развалина мне еще угрожает? – спросил Борис у Софии.

– Борис, пошли, – сказала ему Адина.

– Разве мы тебя заставляли что-то делать, парень? – спросил Борис.

– Вам все равно, что с ними случится, – сказал ему Корчак. – И кто пострадает. И все только ради того, чтобы вы могли разок где-нибудь разжиться хлебом. Верно?

– И это ты, большая шишка с собственными владениями, будешь нас судить? – спросил Борис.

– Собственными владениями? Да чем может владеть еврей? – спросил его Корчак. – Мы-то никогда ничем не владели.

– Так вот, может, дома принадлежат им, – сказал ему Борис. – Но улицы – наши.

– Неужто улицы и впрямь ваши? – спросил Корчак. – Посмотри вокруг.

– Смотрю, и очень тщательно, – сказал Борис.

– Оставь моих мальчиков в покое, – повторил Корчак.

– Возвращайся в свой приют, – сказал ему Борис. – И достань им немного супа.

Старик повернулся к нам.

– На каждого, кто так себя ведет, найдется тот, кто ведет себя прилично, – сказал он. После этого он ушел, ведя мальчишку за плечо. А мальчик, которого ждали мы, наконец, появился в воротах и дал нам знать, что новое соглашение в силе.

КАЖДОЕ УТРО МАМА УПРАШИВАЛА МЕНЯ ПОЙТИ в штаб-квартиру Службы Порядка и выяснить, что мог рассказать мне Лейкин. Иногда я ждал до полудня, чтобы встретиться с ним. Он рассказал мне, что отец и один из братьев все еще вместе и что они работают в бараках СС на Раковецкой улице, в кавалерийских бараках в Служевце, а также таскали каменный уголь на запасных железнодорожных путях за городом. Он сказал, что, может быть, они также занимались дорожными работами. За все это им до сих пор не платили, потому что юденрат имел задолженность по зарплатам, но им выдавали хлеб и редиску. Он полагал, что они находятся в лагере в Кампиноском лесу. О другом моем брате и отце Бориса он ничего не знал. Он сказал, что семьи, у которых в лагеря забрали единственного кормильца, могли рассчитывать на небольшое денежное пособие от юденрата, правда, он точно не знал, к кому нужно обращаться по этому поводу. Он также сказал, что поскольку мне уже исполнилось тринадцать, настало время мне и самому зарегистрироваться. Я не упомянул об этой детали, когда пересказывал маме новости.

Он сказал, что кроме этого ему было мало что известно. Сам Черняков лично вмешался в разбирательства с ответственными за еврейский вопрос людьми из СС по поводу состояния лагерей, и директор Департамента по Еврейскому Труду в Arbeitsamt пообещал увеличить пайки и улучшить условия работы.

Однажды утром в ливень я открыл нашу дверь и увидел Лейкина, а позади него стоял офицер СС. Офицер был высокого роста, и поверх фуражки он надел прозрачный капюшон от дождя. Он улыбнулся и стряхнул воду с рукавов дождевика, отодвинул Лейкина в сторону рукой и сказал: «Guten Morgen». Он говорил с выражением человека, который был рад тому, что ему удалось так долго сохранять терпение в обществе непослушных детей. Он поинтересовался по-польски, говорю ли я на немецком. Когда я ответил, что не говорю, он кивнул и начал так яростно счищать грязь со своих сапог, что надвое порвал наш коврик для обуви.

Левый рукав его форменной куртки был подоткнут под ремень, потому что у него не было руки. Он заметил, что я смотрю на рукав, и сказал по-польски: «Войны – это вам не пирушки. А вот ты должен чувствовать себя везучим молодым человеком, правда?»

Лейкин представил его как оберштурмфюрера Витоссека. Я поздоровался, и немца, казалось, повеселил мой тон.

Борис притворялся, что спит на полу у моих ног.

– Я бы попросился войти, но, наверное, теперь – не лучшее время, – сказал немец.

– Правда, он неплохо говорит по-польски? – заметил Лейкин.

– Тебя зовут Аарон Ружицкий? – спросил немец.

– Да, – ответил ему я.

– Не мог бы ты выйти в коридор, – сказал он.

– Аарон, – позвала мама из кухни.

Я вышел и захлопнул за собой дверь. Окно в коридоре разбилось, и казалось, что дождь стучит еще громче. Семья, которая жила под этим окном, натянула попону над головами, чтобы не вымокнуть. Струи воды стекали в ведро.

Немец сказал, что хочет, чтобы я пришел в службу, которую он сейчас устраивает на Желязной улице. С дюжину евреев уже там побывали, и Лейкин порекомендовал меня.

И что мне делать в таком месте, поинтересовался я.

– Это что-то вроде небольшого еврейского концерна, – сказал он. – Вот твой друг уже стал его частью. Именно он тебя и порекомендовал, – повторил немец.

– Порекомендовал для чего? – спросил я.

– Ну, всегда есть место открытиям, если тебе интересно, что творится в окружающем мире, – сказал он. Я посмотрел на Лейкина, который только пожал плечами.

– Конечно, ты можешь служить в трудовом батальоне, – сказал немец. – У тебя есть личная карточка?

– Меня еще не зарегистрировали, – сказал я.

– Это в доме 103 на Желязной, – сказал немец. – Твой друг расскажет обо всем, что тебе нужно знать.

– А больше тебе ничего знать и не нужно, – добавил Лейкин.

– О, и еще кое-что, – сказал немец, уже уходя.

Он открыл дверь, и моя мама вместе с мамой Бориса ахнули, стоя посреди квартиры.

– Не будете ли вы так любезны предоставить мне какую-нибудь еврейскую книгу или другой священный предмет?

Мы переглянулись между собой.

– Предмет? – переспросила мать Бориса.

– Что-нибудь, во что вы верите, – пояснил немец.

– Что-то, во что они верят? – спросил Лейкин.

– Что можно взять как амулет, – сказал немец. Пока мы молча стояли, он добавил: – У меня когда-то был один такой в Кёльне, и смотрите, что случилось, когда я его потерял.

Мать Бориса вышла из прихожей. Моя же мама просто таращилась на него.

– Доброе утро, – сказал ей немец.

– Доброе утро, – ответила она.

Мама Бориса вернулась с мезузой, которую передала немцу.

– Благодарю вас, – сказал немец, принимая мезузу. – Auf wiedersehen.

БОРИС ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ СВЕТИЛСЯ ОТ СЧАСТЬЯ, потому что один наш контакт по ту сторону стены рассказал ему, будто в гетто переправляют столько контрабандного хлеба, что его уже стало не хватать на той стороне. Старый проход, проделанный Лутеком в стене на улице Приязда, так часто закладывали кирпичом и снова открывали, что люди начали называть его «бессмертной дырой». Немцы снесли сарай, который ее прикрывал. Борис говорил, эта дыра доказывает, что во вселенной есть только три непреодолимые силы: немецкая армия, британский флот и еврейские контрабандисты.

Пропускной пост на Хлодной улице разработал новую денежную схему: за двадцать минут до начала комендантского часа они объявляли, что час уже начался, и собирали по двадцать злотых с человека за то, чтобы перевести часы на правильное время и отпустить тебя восвояси, поэтому мы вернулись к «бессмертной дыре». Борис договорился по времени с другими бандами, чтобы мы могли пользоваться дырой сразу перед и после комендантского часа. Мы выходили и покупали, и продавали, что нам нужно, разбившись по парам, а если не видели следующую пару за нами, уходили, не дожидаясь их.

В плохую погоду София проходила через дыру, повесив туфли на шею на перевязанных шнурках. Она говорила, что ее туфли на самом деле подходили ей по размеру и если она их испортит, ей ни за что не найти еще одну такую же пару.

Борис не упоминал ни о немце, ни о Лейкине после того, как они ушли. Он не обращал внимания на то, как расстраивалась из-за этого моя мама, но, когда прошло четыре дня, он остановил меня, когда мы спускались по лестнице, и спросил, собираюсь ли я и дальше притворяться, что ничего не произошло. Я спросил, что он имеет в виду.

– Думаешь, они просто так о тебе забудут? – спросил он. – Ты серьезно хочешь помочиться в пиво тому однорукому немцу?

– Я собирался прийти, – сказал я ему.

– Пытайся хоть иногда не казаться таким тупым, – сказал он. – Это же люди, которые держат кнут. Это люди, которые будут первыми получать всю информацию.

– Какую информацию? – спросил я.

– Любую информацию, которая только появится, – ответил он. – Где будут устраивать облаву, на каких воротах все произойдет, кто будет участвовать, против кого и когда.

– Это я знаю, – сказал я ему.

– Подумай головой, – сказал он.

– Я сказал, что собирался сходить, – сказал я.

– Ну так иди, – сказал он. – Не стой тут со мной.

Но Лейкина не оказалось на месте, и никто не знал, что со мной делать. Мне сказали подождать в коридоре. Это был большой роскошный особняк, поэтому полы были из мрамора. Шаги любого человека эхом отражались от него. Желтая полиция приходила и уходила, но единственным евреем, который представился, оказался чистильщик ботинок, мальчик по имени Айзик. Он присел напротив меня в приемной рядом с несколькими рикшами, которые возили немцев по гетто. Все утро рабочие занимались перевозкой, кажется, целой кухни, а после обеда привезли парикмахерский стул и еще всякие ящики и коробки. Я не завтракал и спросил, нет ли чего поесть, но мне никто не ответил. Еще два раза я подходил спросить, что происходит, и мне приказали ждать. Когда я подошел в четвертый раз, мне сказали прийти на следующий день. Потом когда я спускался по ступенькам, я столкнулся с Лейкиным, который сказал мне вернуться в пятницу.