Анатолий Медников - Открытый счет Страница 18

Рыжих на прямой вопрос не ответил, словно бы не расслышал его, а спросил о другом:

— Что у тебя там произошло на выступе?

— Кричали немцам призывы, они ответили. Вопросы насчёт условий сдачи в плен. А что?

— Ты на такие разговоры от кого получил санкцию?

— Не получал, товарищ полковник. Первый такой случай, никогда не бывало, чтобы немцы вступали в переговоры. Дисциплина упала.

— У кого?

— Как у кого? — опешил Зубов. — У солдат противника.

— А у тебя — нет? Как сам расцениваешь этот личный контакт, тесное общение с противником?

— Неожиданно получилось, вроде импровизации.

— Вот именно. Эх, Зубов, Зубов, четыре года ты в армии, а не усвоил, что такие вещи, как общение с противником, требуют разрешения вышестоящих политических органов. Горе мне с тобой!

— Как общение? Какое общение? — удивился Зубов.

— Я не говорю, что за ручку здоровались. Но ведь разговаривали.

— Я! — воскликнул Зубов… и запнулся. Он был поражён тем, что Рыжих нашёл для его опыта именно это зловеще прозвучавшее слово. — Общения не было! — Зубов решительно покачал головой.

— Ты погоди. Вот послушай. Есть такой анекдот: что такое обмен мнениями? А это когда к приятелю ты приходишь со своим мнением, а от него уходишь с его мнением… Вот немцы там что-то кричали в рупор, ты отвечал, а слушали многие солдаты в окопах. Ну, а кому какое мнение в голову западёт — это ещё неизвестно?

Рыжих поднял палец, указующе подержал его.

— Не будешь же ты отрицать, Зубов, что идейная закалка не у всех солдат одинаковая? — спросил он. — Не будешь. Вот пример. У нас служат молдаване, пережили немецкую оккупацию. Немцы недавно организовали передачу на молдавском языке, призывали молдаван не стрелять, а когда, мол, немцы появятся в их расположении, вместе уничтожать русских. За это, мол, их отпустят по домам.

— Тут же другое, — возразил Зубов, по голос его дрогнул, потому что на какое-то мгновение ему самому почудилось в словах Рыжих какая-то логика. «Общение» — это слово действовало сейчас на Зубова, как гипноз, тяжёлой ртутью какого-то противного, зародившегося страха оно билось в висках, это было как дурное наваждение, от которого усилием воли надо немедленно освободиться.

— Противник ещё передавал, — продолжал Рыжих в том же горестно-обвинительном тоне, — что поскольку русские находятся сейчас на германской территории, здесь скоро восстанет всё немецкое население, вплоть до организации партизанских отрядов. А у Красной-де Армии польются слёзы… и… так далее.

Рыжих укоризненно смотрел на Зубова, затем перевёл взгляд на Лизу.

— Чем мы ответили? Обнаружили немецкий передатчик и открыли по нему артиллерийский огонь.

— Леонид Яковлевич, всё это правильно, но в моём случае… какие же аналогии?

— Не видишь?! — как бы жалея Зубова, покачал головой Рыжих. — А подумал ли, что сегодня ты разговариваешь с противником, завтра этот сынок комдива, который у тебя рупорист, а по вашему примеру и солдаты, когда вас не будет в траншеях. Ночью, скажем. Долго ли сделать рупор. А кто сможет тогда проконтролировать это общение? Вот немцы и прокричат нам ту самую гнусную листовку, о которой я рассказывал.

— Не станут слушать, откроют огонь, — возразил Зубов.

— Возможно. А вдруг кто-нибудь из солдат скажет: вот, мол, майор-политработник разговаривал, а нам почему нельзя послушать?

Зубов промолчал, просто не находил сразу, что ответить на обвинения начальника политотдела.

— Вот и вы, старший лейтенант, — Рыжих повернулся к Лизе, — мне докладывают, входите в слишком тесное запанибратское общение с антифашистом, который у вас там в типографии. Во-первых, он подчинённый, есть дисциплина, а во-вторых, немец. Забываете про определённые рамки.

— Конкретнее, товарищ полковник, — Лиза упрямо мотнула головой, поправив прядь волос, упавшую на лоб.

— Конкретнее, вы мне доложите. Чего вы цацкаетесь с ними, роняете офицерский авторитет.

— Примеры, — попросила Лиза.

— Вот вам и пример. Военнопленный Вендель утащил у какого-то немца из подвала ведро яблок, а когда его поймали с поличным, заявил: «У товарища лейтенанта больной есть желудок!» — с предполагаемым произношением Венделя сказал Рыжих. — У вас действительно больной желудок?

— Нет, — резко ответила Лиза.

Зубов поразился осведомлённости полковника Рыжих даже в таких мелочах. Сам он впервые слышал об этом ведре яблок.

— Как вы это объясняете?

— Что именно?

— Вот этот факт.

— Яблоки? Да, припоминаю, дом был брошенный, всё раскрыто настежь, так мне объяснил Вендель. Вообще-то он ко мне хорошо относится.

— «Хорошо относится». Вот так анализ!

Рыжих сердито отбросил карандаш, поднялся за столом. Сейчас его лицо не казалось Зубову добродушным. Но всё же то, что произнёс он затем сухо и твёрдо, было неожиданно, как удар грома.

— Принято решение укрепить руководство седьмым отделением. Ты, Зубов, пойдёшь в дивизию Свиридова инструктором подива по работе среди войск и населения противника.

Рыжих выдержал паузу, словно бы давая Зубову возможность «переварить» этот первый удар. Потом, должно быть рассчитывая, что смягчает его, добавил:

— Я защищал тебя на Военном Совете, а то бы не видать тебе и дивизии. Работай, покажи, что ты правильно понял критику.

— Сказанное так же относится и к вам, Копылова, — вновь после паузы произнёс Рыжих. — Учтите! И считайте наш разговор равносильным официальному замечанию, которое я вам делаю. Всё, вы свободны.

Полковник Рыжих сделал знак войти следующему…

— Что же это такое, Александр Петрович, я ошеломлена! — сказала Лиза, когда вместе с Зубовым она вышла на улицу. — Сняли? За что, собственно? За этот разговор с немцами через Одер. В дивизию. Понижение!

— Ничего страшного, ничего. Знаете, как говорят солдаты: ниже рядового не назначат, дальше фронта не пошлют, а мы все солдаты.

Зубов попытался улыбнуться; наверно, это у него получилось не слишком убедительно.

— Ваше спокойствие выдаёт вас. Не верю, что вы можете принять такую несправедливость.

Лиза рубанула кулачком воздух.

— Бедная Лиза, вы, кажется, принимаете всё к сердцу ближе, чем я. Мне ничего не страшно, пока вы рядом со мной.

Зубов вздохнул, расстегнул воротничок гимнастёрки, там в кабинете полковника он не мог этого сделать, а сейчас ему стало жарко.

«Ведь иногда хочется перевести разговор в шутку, когда серьёзное его продолжение приносит боль. Лиза могла бы это понять», — подумал он.

— Я не «Бедная Лиза», вы не Карамзин, чёрт побери! Что, в гражданке вы тоже так заглатывали горькие пилюли с кисло-сладкой улыбкой?

Лиза толкнула носком сапога камень, лежавший на дороге. Когда она сердилась, губы её чуть вздрагивали, как у обиженной девочки, и казалось, что она вот-вот заплачет.

— Вы уже топаете ножкой, — сказал Зубов.

— Ах, оставьте. Терпеть не могу, когда со мной так разговаривают. Что я вам, дама на балу, я ваш товарищ, офицер. Я ваш товарищ, который хочет понять: непротивление — это что, от слабости или же сознательное торможение чувств. Одним словом, вы слабый человек или сильный?

— Влюблённый.

— А ну вас!

Лиза, огорчившись, даже отошла от Зубова шагов на пять, и так они шли по мостовой, перебрасываясь репликами на расстоянии: Лиза — сердито, Зубов — уже не отступая от шутливого тона.

— Вот, должно быть, тогда, в гражданке, мало заложили в вас твёрдости? Вы вообще-то умели постоять за себя? Какой вы были?

— Да как и все люди — разный, — уже серьёзно ответил Зубов и, подойдя к Лизе решительным шагом, взял её за руку. — Да, разный: в чём-то сильный, в чём-то слабый. Но всегда старался сгоряча не принимать никаких решений. И вам советую. На фронте — особенно! Мы люди военные: получен приказ — надо ответить «есть!». Поехали домой — дорогой всё обсудим. Вот уж и Колотыркин нас увидал — рулит сюда, — сказал Зубов, подходя к машине и помогая Лизе влезть на заднее сиденье газика.

Прошлой осенью Зубов был ранен неподалёку от границ Польши, и армейский госпиталь, в который он попал, находился ещё в полосе боевых действий.

Был жаркий день, когда Зубов лежал на столе в крестьянской избе, временно превращённой в операционную. Там стояло несколько таких столов, рядом с Зубовым громко стонал пожилой солдат, и сестра, лишь прикрыв марлей открытую рану Зубова, всё время отходила к этому солдату, кричавшему от боли или от страха.

Зубов лежал спокойно и видел, как над ним летают по избе крупные, назойливые мухи и садятся на его рану. Ему надо бы крикнуть сестре: «Бросьте вы этого истерика солдата и закончите мою перевязку!» Но он не сделал этого.