Анатолий Полянский - Война - судья жестокий Страница 18

— Правда, не годных к службе тут же демобилизуют.

— А военкомату от этого ни жарко ни холодно. Они свою задачу выполнили…

На пятый день Шелеста вызвало начальство. Он уехал в штаб дивизии и отсутствовал несколько часов. Я же, пользуясь привилегированным положением, забрался в укромное местечко и стал читать «Легенды Невского проспекта» Веллера, которого очень люблю за неподражаемый юмор.

Вернулся Шелест мрачнее тучи. Сняв фуражку и плюхнувшись на кушетку, он неохотно признался, что получил основательную нахлобучку.

— Любят у нас быструю раскрываемость преступлений, — усмехнулся капитан, приглаживая пятерней шевелюру. — Отчетность, видите ли, пачкаю.

— Кабы только у вас, — заметил я. — Ради того чтобы лихо доложить об успехах, идут на любые подчистки. Так ведь и раньше было.

— Это и есть отрыжка прошлого. Она неискоренима при тех бюрократических порядках, что достались в наследство. Ну, ладно, — оборвал себя Шелест, — давай-ка, Костя, продумаем наши следующие шаги.

— Надо, наверное, поближе подобраться к подполковнику Хомутову. Что-то подозрительное есть в его поведении.

— У меня тоже относительно Хомутова есть некоторые соображения, — отозвался Шелест, закуривая. — Я смотрел его личное дело. Там все в ажуре, двадцать четыре года безупречной службы. Был в Афганистане, награжден медалью «За боевые заслуги». Ухватиться не за что.

— А машина?

— Какая машина?

— У него новенькая иномарка. С помощью солдатиков, бесплатной рабочей силы, дачку шикарную построил. Говорят, от трудов праведных не наживешь палат каменных. Оклад начальника артвооружения не столь велик…

Шелест посмотрел на меня уважительно:

— Из тебя, Костя, действительно может получиться хороший сыскарь. Откуда сведения?

— Ребят расспрашивал — штабных писарей, приятелей из комендантского взвода. Солдаты все замечают.

— А может, Хомутов наследство получил? — прищурился Шелест.

— Ну да, в кустах случайно оказался рояль.

— Вот тебе и задание: постарайся установить источники доходов Степана Ивановича Хомутова.

— Согласен. Только разрешите заняться этим завтра, — попросил я. — У нас сегодня репетиция. Готовим концерт к смотру художественной самодеятельности.

— Ты что, главный солист?

— Не то чтобы солист. Пою немного и на гитаре играю…

Я бы, конечно, наплевал на репетицию со всей самодеятельностью вместе взятой, но в клуб наверняка придет Надюша, Надин. Она тоже солирует в хоре, а видеть ее стало для меня неодолимой потребностью. Как это случилось, сам не пойму. Не скажу, чтобы я до двадцати пяти оставался невинным младенцем. Девчонки у меня были, но ни одна, с кем я проводил время, по-настоящему не зацепила. Самолюбию, конечно, льстило, что смазливенькие в тебя влюбляются. Парень я вроде ничего: и внешностью, и статью Бог не обидел. И силенкой тоже. Недаром три года самбо занимался. Рожа, говорят, пригожа, интеллект на ней просматривается. Мне же лично девчата нравятся фигуристые и маленькие. Дылд не люблю.

Надин, надо сказать, ничем особо не выделялась. Росточком, правда, была невелика, но на мой вкус плосковата, да и блеклая какая-то. Волосы льняные, словно выгоревшие, брови такие же бесцветные, грудь едва заметна. Короче, на подростка похожа, не на замужнюю женщину… Такой она, по крайней мере, показалась, когда я ее впервые увидел. Произошло это благодаря капитану Боярышникову, внявшему моему нытью о неудобстве составлять ему конспекты в канцелярии, где вечно толчется народ.

— Ладно, — согласился капитан, — пойдешь ко мне домой. Там тихо. — И, позвонив жене, сказал: — К тебе, Надюша, солдат придет по фамилии Иванцов. Пусть за моим столом поскрипит пером… Ну, иди, — кивнул он мне. — Жену зовут Надеждой Кондратьевной.

Обрадовавшись, я немедленно смылся из казармы и отправился на квартиру ротного. Дверь открыло совсем юное существо. Я грешным делом подумал, не ошибся ли адресом?

— Вы Надежда Кондратьевна? — растерявшись, спросил я.

— Она самая, — весело ответила тоненькая девчушка. — А что, не похожа на хозяйку дома? И зачем так официально? Можно просто Надя, мы наверняка ровесники.

— Мне уже четверть века стукнуло, — сказал я почему-то сразу охрипшим баском.

— Я угадала. — Смех ее зазвучал как колокольчик. — Ты кто по гороскопу? Лев? А я сентябрьская, значит Дева. Как зовут тебя, Константин?.. Есть хочешь, Костя?

— Нет, только позавтракал, — деликатно отказался я.

— Смотри, а то у меня пельмешки, любимое блюдо благоверного. Он их обожает, говорит, что готовлю их бесподобно. Может, попробуешь?

— Ладно, давайте, — осмелел я, встретив столь доброжелательный прием. Да и какой солдат, сидящий на «баланде и шрапнели», откажется от домашней готовки?

Она наложила полную тарелку пельменей, достала из холодильника банку сметаны и все это придвинула ко мне.

Двигалась Надин, как я ее сразу почему-то окрестил, легко и быстро. Подумал, она наверняка хорошо танцует, — и не ошибся. Надюша, как оказалось, два года училась в балетной школе и прекратила занятия, потому что сломала ногу, попав в автоаварию. Хотела стать актрисой и после неудачи с балетом даже поступила в молодежную студию при знаменитом Ярославском областном театре имени Волкова. А вот в Москве никогда не бывала, о чем неоднократно потом говорила мне, столичному жителю, несколько задиравшему по этому поводу нос.

Отца Надин не знала. Была плодом пламенно вспыхнувшей страсти женщины, быстро разочаровавшейся в своем избраннике. Роман кончился, едва начавшись, и ничего, кроме обид, не принес, так что Надин воспитывалась матерью-одиночкой, учительницей начальных классов.

Все было как у меня, только на заре туманной юности маячил отец, погибший молодым. Маминой учительской зарплаты катастрофически не хватало, а великовозрастный балбес еще учился в педвузе. Потом, когда меня выгнали из института и я под разными предлогами косил от армии, перебиваясь случайными заработками, вовсе стало худо.

Вероятно, одинаковость судеб и послужила нашему первоначальному сближению. Поспособствовало и другое очень важное обстоятельство. Надюша вышла замуж скорее не по своей воле, а по настоянию матери. Та страшно не хотела, чтобы у дочери повторилась ее судьба. «Тебе скоро двадцать четыре, — твердила ежедневно. — Все подружки давно замуж повыскакивали, а ты?..»

Материнское нытье настолько осточертело, что Надин готова была выйти замуж за любого, кто подвернется. Тут-то и появился Игорь Владимирович Боярышников, тоже ярославец, приехавший к родителям в отпуск. Засидевшийся в девках капитан — так он сам над собой подшучивал, орденоносец, блестящий офицер, в перспективе намеревавшийся поступить в академию. А что на девять лет старше, так это для семейной жизни даже хорошо. Муж должен быть опытнее, больше любить будет. Так, по крайней мере, твердила мать, узнав, что Боярышников сделал дочери предложение. А та была согласна, тем более что капитан ей, в общем-то, понравился. Представительный мужчина, прошедший Крым, Рим и медные трубы, с хорошим положением и честными намерениями.

О горячей любви речь не шла, Боярышников это понимал, но Надя ему очень понравилась. К тому же он не мог, как потом признался, вернуться на сей раз в гарнизон без жены. Дело шло к поступлению в военно-дипломатическую академию, а туда холостяков не брали.

Все у нас с Надин началось с разговоров о поэзии. Так же как и я, она любила Лермонтова и Есенина, а из современных — Рождественского и Ахмадулину. Только в отношении поэзии Асадова мнения разошлись. Я его терпеть не мог, а она обожала, и мы ожесточенно спорили по этому поводу. В остальном оставалось констатировать полное совпадение взглядов и на искусство, и на нынешнее политическое положение страны. Иными словами, мы оказались полными единомышленниками…

Итак, в тот злополучный вечер, отпущенный Шелестом, я спешил на репетицию полковой самодеятельности со страстным желанием увидеть Надин. Честно говоря, я уже не мог без нее обходиться. И в то же время не представлял, что будет дальше. Она была законной женой моего командира, и этим все сказано. Даже думать о ней было кощунством. Наши отношения, как бы далеко они ни зашли, просто не имели будущего. Впереди, если бы мы на что-то решились, ничего не маячило, кроме катастрофических последствий.

Однако вечер оказался не просто злополучным — роковым. Возле клуба меня перехватил Лева Арончик. Он был взъерошен, с трудом переводил дух.

— Наконец-то! — воскликнул. — Все оббегал! Тебя искал!..

— Что стряслось?

— Батальон подняли по тревоге.

— Опять учения?

— Хуже! Гораздо хуже! Начинается погрузка в эшелон. Нас отправляют на войну. Ты понял? На войну!..

Чечня встретила нас дикой августовской жарой. Солнце палило нещадно. Серая выжженная степь с пожухлой до хрупкости травой лежала до горизонта. Стоило проехать машине, как взбитая колесами пыль вздымалась стеной и долго, не оседая, висела в воздухе, закрывая изломанную кромку гор, далеко маячившую на фоне пронзительно-синего неба. Термометр зашкаливало за сорок, словно прибыли в Африку, а не на Северный Кавказ.