Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие Страница 18

— Капитан тебя расстрелял, а враги — воскресили? Так?

— Вот именно. Они поняли, что я буду служить им верно и преданно. Потом я прошел инструктаж, курсы, меня отправили в тыл, в наши родные края. Там действовал партизанский отряд, с которым немцы не могли справиться. Моя задача состояла: проникнуть в отряд и выдать его карателям Хензеля.

— Не понимаю, почему ты опасаешься Оленича? Он ведь стрелял в тебя, значит, покарал, ты кровью искупил вину.

— Забываешь убийство офицера, капитана Истомина, который командовал там всей обороной. Такое не забывается. Тут срока давности нет: есть только одно — расстрел.

— Ну, а еще что?

— Много, Эдик, я содеял зла, много пролил ихней крови. Но есть еще одно, что страшит меня. Пока я считаюсь погибшим партизаном и мое имя высечено на обелиске в селе Булатовка. Это недалеко от Тепломорска. Там живет моя сестра.

Эдик даже присвистнул:

— От одного рассказа можно задохнуться. Неужели это только цветочки, а?

Опьяневший старый Крыж хвастливо проговорил;

— Рассказов моих хватит не на один вечер, сынок.

— Прямо Шехерезада! — воскликнул Эдик. — Интересно послушать.

— Нет, не сейчас! На сегодня достаточно, переваривай пока эту порцию. Лучше выкладывай мне все про того недобитого капитана Оленича. Вот теперешний мой интерес. И я не успокоюсь, пока он живет на этой земле.

— Мне показалось, что он долго не протянет. Я ему кинул лишь несколько резких фраз, а на его лбу бисером выступил пот. Нервничает. А меня предупредили, что его нельзя тревожить, потому что совсем недавно пришел в себя после очередного приступа, а с ним такие припадки случаются всегда, если его тревожат. Но сохранилась ли его память, пока мне установить не удалось. Вот навещу несколько раз, думаю, что сумею все разузнать. И пока он в госпитале, тебе бояться нечего.

— Дай бог…

— Но вот одна неприятность для тебя все же есть. Сначала я не придал ей значения, но после твоего рассказа я понял, какая опасность возникла для тебя. Дело в том, что госпиталь намеревается выписать Оленича и отправить на морское лечение в Таврию, в Тепломорский район. И не исключено, что именно в село Булатовку. Оттуда уже приходило письмо про какого-то Дремлюгу…

— Погоди, погоди! Какой Дремлюга?

— Не знаю… Говорят, дезертир. Все время сидел в яме под печкой. Недавно вылез, когда мать померла, кормившая его. Голод выгнал его из подземелья.

— Идиот! А я ломал голову, куда запропастился мой Глеб Дремлюга? А мать его, старая карга, притворилась, что не знает, куда подевался сынок! Ну вот еще один мой враг. И очень опасный. Может, пострашнее Оленича…

— Ну, ты даешь! Да тебе и по земле страшно ходить: кругом встречаешь опасных врагов!

— Вот теперь начинается настоящее дело! — вдруг воскликнул Крыж и наполнил стаканы. — Давай, сынок, выпьем за удачу.

— Что ты тут можешь? Ты же всего боишься!

— Да, боюсь. Поэтому и надо действовать быстро и бесшумно. Первым делом, не допустить, чтобы Оленич выбрался из госпиталя. А потом ликвидировать Дремлюгу.

14

Оленич поправлялся быстро. Даже Гордей удивлялся и сначала считал, что это результат удачно примененных методов и препаратов, но после очередного тщательного анализа наблюдений неожиданно пришел к выводу — восстановление и укрепление жизненной деятельности организма обеспечивает высочайшая организация и взаимозависимость физиологических процессов и психики. Сколько вокруг возникает нежелательных по вчерашним меркам событий, раздражителей, которые могли бы вызывать отрицательные эмоции, а он выдерживает и с каждым днем чувствует себя лучше и жизнерадостнее. Может быть, идеи той киевской знакомой Колокольникова — Евгении Дарченко действительно таят в себе исцеляющие возможности при правильном их применении? Ну, во всяком случае, сейчас для Оленича сложилась очень благоприятная ситуация и медперсоналу остается только поддерживать нарастание энергии в организме больного, как поддерживают огонь в костре на ветру. Уже через несколько дней главный врач разрешил Андрею выходить из палаты и делать небольшие прогулки во дворе, в саду и даже на улице.

Оленич же успел проведать всех больных, с которыми поддерживал дружеские отношения, побывал у Белояра, у Георгия Джакия, у Негороднего. Он хотел порасспросить про таврическое Причерноморье, какой там климат, какой уклад жизни, что за люди там живут, но Петр вдруг сам заговорил:

— Послушай, Андрей, я тебе доверю сейчас очень важную вещь. Ко мне приезжают земляки, из родного села — Булатовки. Понимаешь, они хотят меня пригласить домой. Но я-то знаю, что домой мне ехать нельзя. Я еле-еле держусь на плаву. Ты должен их предупредить, чтобы они не болтали лишнего…

— А что они могут разболтать? Про твою девушку? Так ты знаешь давно. Я вот о своей фронтовой любви ничего не знаю — где она, что с нею? Из бывшей части, куда я писал в сорок пятом, мне не ответили…

— Мы — фронтовики и потеряли своих девушек на фронте. Но я не за себя боюсь, Андрей. Поберечь бы Гордея Михайловича! Ты знаешь, что Таня…

Но в это время в палату вошел Криницкий, и Негородний, сразу же узнав его по шагам, замолчал.

— А, вот ты где? — обратился Гордей к Андрею. — Пойдем, есть важное дело.

— Хорошо. — Оленич прикоснулся рукой к руке Негороднего и пообещал: — Я зайду еще к тебе.

Оленич и Криницкий спустились во двор и пошли во флигелек, зашли в биллиардную и уселись в кресла.

— Давай говорить откровенно: как ты смотришь на фотокорреспондента? Понимаешь, тут такая ситуация складывается: по всему видно, что его послал к тебе друг, но кто-то хочет использовать этого необузданного парня в злых целях. Не могу объяснить, откуда у меня такое предубеждение против него, но предчувствую в его появлении зло. И боюсь…

— Не беспокойся, Гордей. Мне тоже приходят примерно такие же мысли, но нам ли с тобой бояться?

— Может быть, отправить его? Он проявляет непонятный мне интерес к госпиталю. Хочет остаться на недельку-две, а я против его присутствия. И к Людмиле начал прилипать. Кичится своей оригинальностью суждений, принципов не имеет, и ему все равно, кто попадется под руку… Извини, рядом с таким и сам станешь нести похабщину.

— Не гони его. Он мне нужен.

— Для чего? — удивился Гордей.

— Для борьбы. Мне надо бороться не против своей болезни, а против враждебного мне духа. Хочу проверить себя. Борьба, чувствую, мне поможет преодолеть многие уязвимые в моем здоровье места. Пока под твоей опекой, надо все испытать.

— Ну, смотри сам. Честно говоря, мне с самого начала не понравился корреспондент. Он будто выпал из чужого гнезда.

— За меня будь спокоен: я жажду встреч с ним. А вот Люду ты напрасно примешиваешь, — Андрей нахмурился и встал с кресла. — Она умница, разберется без нашего вмешательства.

Смущенный упреком Андрея, Криницкий тоже поднялся и направился к двери, но остановился:

— За тебя-то я спокоен: ты равнодушен к Люде. А вот она, кажется, любит тебя.

— Об этом не надо, — повторил резко Оленич. — Если у нее и есть ко мне чувство, то оно развеется, я из тех, кто не приносит счастья. И вообще, об этом не будем говорить.

— Ладно. Пусть будет так. Только здесь никакая логика, никакие решения и расчеты не играют роли. Любовь сама приходит и утверждает себя в любом человеческом сердце. И уходит, когда ей заблагорассудится.

Гордей быстро вышел. Андрей остался в биллиардной. Он стоял возле стола, опираясь на кий, словно на палку, и смотрел на зеленое поле и на золотистые шары. Он слышал, как в груди гулко и часто билось сердце. Неосторожно брошенное слово оказалось заклинанием, сосуд открылся, и наружу, на волю вырвался джин, который может преобразить всю жизнь, толкнуть человека в царство обманов и волшебства. Люда любит его, Андрея? Смешно и горько.

Как быть в этой ситуации? Убегать ли от нее или кинуться ей навстречу?

Дом Криницких стал для Оленича самым родным очагом, где втроем они подолгу жили единой семьей, где им всегда было покойно и интересно. Иногда посещали театр, ходили в кино, выбирались на природу к Днестру, выезжали в недалекие горные леса, а вечерами устраивали себе праздник для души. Гордей часто пел: он любил старинные романсы и исполнял их очень трогательно, хотя немного на цыганский манер. Люда в шутку называла его «цыганским бароном». Андрей был по-настоящему счастливым, хоть и мучился, скрывая свою влюбленность.

Как же быть дальше?

В одно мгновение все изменилось: оставаться дальше в этом доме стало неловко, совестно. Ежедневно видеть Люду рядом с собой, терять над собою власть и знать, что и она любит его, но не хочет этого показать, а это всякий раз останавливает его порыв сделать шаг ей навстречу. Это мучительно. Так ведь жить нельзя, для него просто невозможно!