Свен Хассель - Легион обреченных Страница 18

Телеграфные столбы неслись навстречу. Купе было переполнено. Люди говорили без умолку. Они верили сообщениям о военных успехах, и это, пожалуй, вызывало у меня большую подавленность и печаль, чем расставание. Кому из этих тараторящих, бездумных, самодовольных существ мог я объяснить, что такая совершенная военная машина, как немецкий генералитет, вскоре придет к жалкому концу? Кому из них мог сказать, что совершенство генералов не столь уж совершенно; что оно состоит только из доведенных до совершенства условных рефлексов, способности стоять «смирно»; что эта способность не может претендовать ни на какое уважение, что у них не хватает ума требовать чего-то большего, чем совершенство в этой стойке. Особенно недоставало им способности понять и оценить путь, по которому шагают в ногу. Им велели идти туда-то, и они пошли.

Эта машина надвигалась на противника, обладавшего тем, что приносит победу: моральным превосходством.

Только таким людям, как Старик и Порта, я мог бы сказать, что мы просто-напросто старые, дрянные сапоги; но они и сами это знали. В те годы подобные взгляды нужно было держать про себя.

ОТПУСК ПОРТЫ

— Я, — ответил Старик, — прекрасно провел отпуск с женой и детьми. Замечательно — но что такое несколько дней? Жена стала вагоновожатой на шестьдесят первом маршруте. Это во всех отношениях лучше, чем быть кондукторшей. Денег им теперь на еду хватает. Ужасно, что приходится возвращаться к этой мерзости. Потерять бы ногу, тогда эта гнусная нацистская война для тебя кончилась бы.

— Лучше руку, — сказал Порта.

— Мы еще даже не были на войне, — сказал я. — И, Бог даст, уцелеем.

Старик закрыл лицо руками.

— Я побыл на ней достаточно, — прошептал он. — С меня хватит. Мне не нужны блестящие победы. Мне нужен мир. Уцелеем! Кому тогда мы будем нужны? Никому. Даже самим себе. Черт бы побрал ее.

Порта убрал флейту в футляр. Он так и не играл на ней.

— Пусть возьмут эту жалобу и сходят с ней в сортир. Когда она придет, я буду уже в пустыне, и хотел бы я видеть, что мне сделают там из-за того, что какой-то наглый железнодорожник получил вполне заслуженного пинка в задницу.

Порта высморкался пальцами и плюнул на стену, угодив в надпись о том, что плевать запрещено.

— Мне чертовски не повезло с отпуском. Едва я вошел в дверь, прибегает какая-то стерва из Шпандау с ребенком на руках и нагло заявляет мне в честное, красивое лицо, что я его отец. Я культурно и вежливо ответил ей, что тут, должно быть, какая-то прискорбная ошибка, и что она может идти в…

И, будь я проклят, эта тварь потащила меня в суд — пришлось пойти и стоять перед каким-то крикливым обормотом, который сидел за высоким столом и яростно доказывал, что я отец побочного продукта деятельности этой грязной шлюхи.

Я спокойно ответил ему, что никак невозможно физически, чтобы такой красивый молодой человек, как я, произвел на свет ребенка с такой внешностью, и указал на продукт, который эта стерва притащила с собой.

Было много шума об анализе крови, какой-то косоглазый тип заявил, что он врач, и взялся за это дело; я очень обрадовался, думал, теперь все разъяснится, но это лишь показывает, что ни в коем случае нельзя доверять врачам, потому что, черт меня побери, они заявили, что меня нужно признать отцом этого ребенка.

— Порта, но они не вправе! Раз по твоей солдатской книжке видно, что тебя не было в Берлине, они не могут…

— Они все могут. Я нежно прощаюсь с дорогими старыми родителями, сущая идиллия и зубовный скрежет, тут является одна рахитичная старая свинья и сообщает мне, что скоро опоросится.

— Очень интересно, — говорю, — желаю удачи — фюрер будет очень доволен. Передай привет своему мужу и скажи ему от меня, что нужно каждый день выносить мусорный ящик, пока все не закончится.

Разумеется, меня все это не касалось, но я как-никак человек воспитанный. Поэтому поболтал немного с этой кобылой о великом счастье, которое ждет ее, и поскольку дело было на Рождество, мы пошли в другую комнату, поели сладостей.

Я, идиот, ни о чем не думал, пока эта кобыла не прошептала мне в похожее на раковину ухо: «Ты отец ребенка, мой дорогой; ты рад, правда?».

— Рад? — заорал я. — Ты, должно быть, совсем спятила!

И она ушла без моего благословения. Меня прямо-таки преследуют несчастья. Не знаю, как у других, но стоит только женщине сесть мне на колени, как история закручивается.

— Попробуй застегивать ширинку, — посоветовал Старик. — Скажи честно, Порта, не был ты в Берлине десять месяцев назад?

— Можешь заглянуть в мою солдатскую книжку, — ответил Порта.

— Да, но то, что там есть — одно, а то, чего нет, другое.

— Et tu, Brute[18], — возмутился уязвленный Порта. — Десять месяцев назад я был в Берлине, но, черт возьми, всего полдня.

— Не имеет значения, если ты был на тропе похоти, — сказал Старик.

МЕСТО НАЗНАЧЕНИЯ: СЕВЕРНАЯ АФРИКА

Взять бы за горло поэта, написавшего, что Средиземное море голубое, очаровательное, улыбчивое.

Свесив ноги из вагонов для перевозки скота, восемнадцатый батальон проехал Румынию, Венгрию, Австрию, а потом мы весело покатили на юг Италии. Пять раз подзывали Порту к двери взглянуть на макаронные поля. Он так до конца и не убедился, что макароны не растение.

Нас расквартировали в Неаполе, снабдили совершенно новыми танками, одели в тропическую форму. Порта отказывался сменить черный фетровый берет на шлем, и между ним и фельдфебелем на складе обмундирования разгорелась такая перебранка, что была слышна на Везувии. Дело кончилось компромиссом: Порта взял шлем, но берета его фельдфебель не получил.

Когда настало время посадки на суда, в батальоне вспыхнула эпидемия, и за несколько дней мы потеряли стольких солдат, что пришлось оставаться на месте, пока не прибыло пополнение из Германии.

В конце концов нас, пять батальонов, пять тысяч человек, разместили на двух судах, в прошлом пассажирских пароходах. Мы кричали «ура», когда они выходили из гавани. Перегибались через поручни, взбирались на мачты, на такелаж и вовсю драли глотку.

Всем выдали спасательные пояса и строго приказали ни в коем случае не снимать их, но они служили такими хорошими подушками, что с этим приказом никто не считался. На шлюп-балках раскачивались подвешенные спасательные шлюпки. На палубе были установлены зенитки, и нас сопровождали три итальянских торпедных катера, извергавших маслянистый черный дым из приземистых труб. Из-за сильной качки в трюме так несло рвотой, что там было невозможно оставаться. Порта, Старик и я закутались в шинели и улеглись на палубе, спрятавшись от ветра за рубкой. Не могу припомнить, о чем мы говорили, но помню, что мы были вполне довольны своей участью. Думаю, просто курили и спокойно беседовали о жизни вообще, задумчиво вставляя в перерывах краткие замечания. Так разговаривают землекопы, сидя в обеденный перерыв на краю траншеи. На какое-то время мы перестали быть висельниками, и Порта не пересыпал речь непристойностями, как обычно. Даже он вел себя нормально. Я так тосковал по Урсуле, что не мог предаваться покою, который нам дали ненадолго вкусить на борту набитого людьми и танками судна.

Порта счел, что мы хотим музыки, но обнаружил, что его чемодан исчез.

— Помогите! — заорал он. — Я мертв! Убит! Воры, убийцы, проклятые нацисты! Меня обокрали! Обворовали! Моя флейта и мой фрак!

Порта оставался безутешен, хотя мы уверяли его, что он сможет купить новую флейту в Триполи. Никакая флейта из Триполи не могла заменить пропавшую.

Мало-помалу нас сморил сон.

Пробудились мы от оглушительного рева моторов в темноте прямо над головами. Красные языки пламени злобно устремлялись на нас сверху. Визг и свист разрывали наши барабанные перепонки; раздавались хлопки и удары по стальным бортам судна. Наша зенитка высовывала в темноте язык навстречу атакующим бомбардировщикам. Она издавала непрерывное «бум-бум-бум», пулеметы неистово лаяли.

Мы стояли, прижавшись к рубке, испуганные и вместе с тем приятно взволнованные — как-никак впервые оказались под огнем, — и пытались разобраться, что происходит. Самолеты вернулись и с ревом стали пикировать.

Сквозь рев послышалось завывание. Старик толкнул меня и крикнул:

— Ложись! Бомба!

Раздался взрыв, большое судно содрогнулось. Мы снова услышали жуткий вой, однако на сей раз атаке подвергалось другое судно. С громом разрывов в небо взметнулись столпы огня, в их ярком свете мы увидели лица друг друга. Через несколько секунд другое судно превратилось в ревущее море пламени. Красные и желтые языки взлетали сквозь густой дым с громким, как орудийная стрельба, грохотом. На фордек судна рухнул самолет. Его тоже охватило пламя. Вдруг у меня словно бы лопнули барабанные перепонки. Я ничего не слышал. Происходившее напоминало демонстрацию фильма с исчезнувшим звуком. Я встал, глянул на темно-красное море, но меня внезапно швырнуло на палубу, и слух вернулся ко мне. К небу взлетали фонтаны огня и воды. Внутри судна раздались громовые взрывы. Одна из трех дымовых труб поднялась и медленно улетела по дуге в темноту. Это было поразительное, невероятное зрелище.