Всеволод Иванов - Проспект Ильича Страница 18

Они не спеша спустились по лестнице.

Лифтер подал Рамаданову несколько писем, которые только что принес почтальон. Рамаданов на ходу вскрыл их. Должно быть, письма были от давних друзей — это можно было узнать и по староверческому, нервному почерку на конвертах, и по множеству страниц в каждом письме, и по лицу Рамаданова, ставшему задумчивым и нежным.

Они подходили ко Дворцу культуры.

Женщины-домохозяйки укладывали поперек Проспекта валы из мешков с песком. Со стороны мешки походили на те длинные лессовые ограды, которые видел Матвей в Средней Азии и которые называются «дувалами», наверное, оттого, что их не смоешь и не сдуешь.

Послышались голоса домохозяек, здоровавшихся с директором. Рамаданов отвечал на приветствия, не сгибая туловища, а по-старчески слегка согнув колени. Две женщины, вытирая о юбки руки, подошли ближе. Одна из них спросила:

— Ларион Осипыч, а ты, неужто, за книжками?

— Читаю, читаю, — ответил Рамаданов.

И Матвей было подумал: «Так, значит, это для воодушевления ихнего он идет в библиотеку». Группы молодых людей с книгами под мышкой, обгоняющие на лестнице, заставили его откинуть эту мысль.

— Здравствуйте, Ларион Осипыч!

— Здравствуйте, товарищи!

Рамаданов шел, сняв кепку. Лицо его было торжественно величаво. Он с огромнейшим уважением смотрел на молодых людей, мобилизованных в армию и, разумеется, печалящихся от разлуки с домом, с милой, с заводом, — и тем не менее, нашедших время и силу, чтобы вернуть книги в библиотеку.

Кто-то из них сообщил главному библиотекарю Дворца, что сюда идет Рамаданов.

Силигура, библиотекарь и историк, встретил их на лестнице. Несмотря на жару, на нем был прорезиненный плащ, куртка суконная, жилет, шляпа брезентовая и галоши. Знай бы Матвей хорошо Чехова, при виде Силигуры непременно бы вспомнил «Человека в футляре». Но, Матвей и плохо знал Чехова, и не привык сравнивать литературные типы с типами, встречающимися в жизни. Он лишь внимательно поглядел в тусклые, словно бы запыленные очки Силигуры, и, увидев за ними какие-то стертые и засаленные глаза, подумал: «Неужели у подобной личности можно найти интересную книгу?»

Рамаданов, между тем, радостно пожал тонкую, до смешного, руку библиотекаря и, обняв его за плечи, подвел к Матвею:

— Знакомьтесь: Силигура — библиотекарь. Кавалев — мастер и лицо, вполне самобытное.

Забавно наряжая свое тощее лицо в улыбку, Силигура сказал едко:

— Слышал. — И он сделал величественный жест рукой. — Пожалуйте в зал.

Конечно, не Силигуре было б приглашать посетителей в это высокое и величественное зало. Приглашение должен бы высказать кто-то в мантии с превосходным титулом адъюнкта или чего-нибудь в этом роде. В качестве прилагательного здесь никак не мог находиться Силигура!

В каком-то сказочном акробатическом поступке, указывающем на ум и ловкость строителей, неслись вверх, к лепному потолку, витые колонны, промежутки между которыми заполняли шкафы с книгами. Впрочем, отовсюду шкафы, словно бы застывшие водопады мыслей, обступали посетителя. Книги стояли, как поступки прошлого и как действие настоящего: и в золоте, и в холсте, и в картоне, и в малюскине, и в коже. Это были рассказы и о благороднейших поступках людей, и о подлейших насилиях, и об актах гнусной купчей, и полные актов обвинительных к строю прошедшему и к строю, существующему неподалеку, к тому, который идет сейчас к Проспекту Ильича, сжигая и умерщвляя вокруг себя все живое. Это были и сухие академические записки, которые не сцепит с вами никакая связь; и страстные возгласы гениев, которые употребляют слово, как власть, и это слово именно в таинственной власти соединяется с вашим сердцем так же ярко, как соединяется тлеющая лучинка с кислородом. Словом — это были тома книг, тех самых книг, которые всегда говорят вам, что они готовы сделать все, что от них зависит, — и которые, как никто, исполняют точно это обещание!..

Библиотекарь провел посетителей в свой кабинет, помещающийся рядом с залом. Стеклянные стенки позволяли библиотекарю видеть и впитывать в себя ту радость творчества и знания, которая господствовала в зале и сияла в глазах и во всех движениях читателей.

Рамаданов говорил с негодованием библиотекарю, который сочувственно и быстро кивал головою:

— Я считаю абсолютным подлецом человека, укравшего книгу! И ее украли у меня! — Он потряс томом «Утраченных иллюзий», который принес с собою. — Вот почему я брал читать ее у вас. Ибо, каждый цивилизованный человек должен иметь у себя эту книгу: евангелье того, как капитализм уничтожает таланты! О, если б у нас сейчас написали такую же книгу о том, как хотят погубить фашисты наши таланты, уже в прямом бою…

Рамаданов бросил книгу на стол, говоря этим движением, что крайне сожалеет об отсутствии такой пламенной книги о современниках. Затем он прикрыл дверь, положил руки на плечи Матвея, подвел его к креслу, расположенному против кресла, за которым обычно сидел Силигура, и, лукаво улыбаясь, сказал:

— Я хочу вас попросить, Владислав Николаич, об одном одолжении. Ваша «История СХМ» — чем больше я о ней думаю, тем сильнее убеждаюсь в этом — блистательный подвиг мысли. Изъявляю вам свою преданнейшую благодарность! Но, одно дело — действие на расстоянии, другое — действие в лоб. Приведите ее в движение.

Силигура, видимо, очень польщенный, быстро закивал острой головой с острой же бородкой и низко наклонился над выдвижным ящиком стола. Оттуда донесся его глухой голос:

— У меня уже написано восемь томов. Какую главу огласить желаете?

— Ту самую, где говорится о Матвее Кавалеве.

Силигура вытащил толстую, так называемую, «конторскую» книгу, разлинованную синим и красным и до половины затянутую в мохнатую материю, с глубокими выемками к краю. Он полистал ее, нашел главу, и без всякого предисловия, не глядя на слушателей, стал читать:

— Глава тридцать восьмая. «История завода сельскохозяйственных машин имени Кирова». Вот… третий абзац. «Многие растения при отсутствии благоприятного ветра оказались бы без семян. То же самое, по-моему, произошло бы с Матвеем Кавалевым, стахановцем нашего завода. Видел его сегодня на улице. Он говорил резко с деревенской девушкой. Узнал ее имя. Мотя. При желании он мог бы говорить лучше. Из чего вывожу заключение — заносчив, горд и, хотя не лишен способностей, но без старания не добраться ему до берега долга, ибо это зависит от воли. Ломоносов, при полном отсутствии благоприятных условий, вышел в великие ученые. Жизнь — не прогулка за грибами…»

И он захлопнул книгу.

— Пока о Кавалеве все, Ларион Осипович.

Глава пятнадцатая

Матвей положил несколько библиотечных книг, которые взял директор, на диван. Дверь в кабинет была плотно прикрыта, но звуки из нее неслись такие мощные, словно ее распахнули настежь. Тем не менее, директор предостерегающе замахал на Матвея руками, когда тот опускал книги: не потревожить бы декламирующего! Рамаданов старался не шуметь и поднялся на цыпочки не от почтения к таланту декламатора, а потому, что чтение указывало — генерал Горбыч находится в большом волнении и чтение ускоряет в нем разрядку этого волнения. «Хорошо почитаешь, — говорит генерал, — хорошо и придумаешь!»

Чорна хмара з-за ЛимануНебо, солнце криє.Синє море звiрюкоюТо стогне, то виє.

Днiпра гирло затопило.«А нуте, хлопята,На байдаки. Море грає —Ходiм погуляти!»

Голос понизился. Рамаданов подморгнул. «Теперь пора», — говорила его гримаска. Осторожно ступая, точно накалываясь на стекла, Рамаданов приоткрыл дверь и сделал плечом движение по направлению к Матвею — входите, мол. Матвей вошел.

Высокий генерал стоял к нему спиной у открытого окна. Какой же у него голос, если, уходя на просторы Проспекта, он еще с такой силой звенит в комнате? Он держал в руке «Кобзар» и, читая, делал такие движения всем телом, точно прилаживался к чему-то громоздкому и большому, к чему крайне трудно примениться. По широкой его шее, скрываясь за воротником, скользили крупные капли пота. Лысина тоже была потная. И, глядя на этот пот, только сейчас Матвей понял: как же жарко в воздухе! Одежда показалась ему липкой, сапоги, горячие и сухие, плотно прилегали к ногам, управлять дыханием было трудно.

Пливуть собі та співають;Рибалка літає…А попереду отаманВеде, куди знає.

Генералу, несомненно, чудилось: широкая река, плещут весла, колышутся камыши, восхитительные чайки, бросая с крыльев блестящие искры воды, взметываются вверх словно дивные весла. Атаман, коренастый, властный, предмет удивления всей Туретчины, Польши и России, не говоря уже об Украине, сидит впереди. Темные недвижные воды восхищаются его черными усами, его лицом в шрамах — а он любуется своими сподвижниками, насколько это допустимо по дисциплине…