Жизнь Василия Курки - Александр Шаров Страница 18

Километрах в десяти от Листопадовки сломался коленчатый вал . Мы оставили машину в мастерской МТС, оказавшейся поблизости, и пошли , навьюченные вещмешками с подарками.

Курка возвращался, как и ушел, пешком. Мне казалось, что он полон больше тревогой, чем радостью ; страхом перед тем , всех ли застанет живыми , и тем , как еготвстретят живые.

И еще, может быть, необъяснимыми страхами, которые охватывают взрослого человека при приближении к дому, зябкой мглой поднимаясь в душе из неизжитого детства.

Мы шли берегом ставка, потом - без дороги, между купами старых вязов и ветел.

Село, широко раскинувшиеся белые мазанки в садочках, открылось неожиданно. Курка остановился. Он дышал часто и коротко, полуоткрыв рот, будто всю дорогу бежал.

Должно быть, его еще раньше увидел и узнал кто-то из односельчан, не замеченный нами за деревьями, и успел прибежать в село, сообщить о Куркином возвращении. Прежде пустынную поляну вдруг разом заполнила бегущая толпа. Больше всего было женщин - простоволосых и в ярких платьях - и ребят.

Когда эта людская лавина приблизилась, Курка даже отступил на шаг в тень вяза, как бы под защиту его.

Может быть, раньше он не сознавал реальности возвращения в уже похороненное прошлое и теперь, когда это прошлое обступило его, стоял потрясенный.

Толпа, набежав, охватила нас, и с этого момента все три дня жизни в Листопадовке мы чувствовали себя во власти людского половодья, несшего нас с утра до ночи.

Мы просыпалисъ в хате, где нас застал и свалил с ног последний из вчерашних пиров, и в кружащемся от непрошедшего опьянения пространстве видели неподвижно и тихо стоявших у стен и в проеме открытых дверей девушек, принарядившихся, с венками на голове, и пожилых женщин; из-за кофт выглядывали глечики с топленым молоком, горшки с борщом, бутылки с узваром, квасом и самогоном.

Женщины стояли с вечера, может быть, и не уставали часами смотреть на спящего Курку.

Девушки видели в Курке женихов и братьев, отцов, которые, значит, вернутся, раз вернулся Курка, пропавший, казалось, навсегда. Матери видели в нем своих сыновей и грядущий мир.

Своего дома у Курки не было - мать умерла еще до бегства Курки из села, и опустевшая хата сгорела. Домом стало все село.

Мы поднимались, и сразу снова начинался пир - где-нибудь в садочке, под яблонями и вишнями.

Как-то, задолго до войны еще, в очень тяжелый день, я узнал, что горе не тонет в вине, оно не дает человеку опьянеть. Теперь я понял, что и радость бывает такой, что, сколько ни пей, забытья не наступает.

Иногда Курка исчезал - уходил с Ксаной рука об руку, и Листопадовка - она существовала и существует для меня как единое целое - оставляла их с мудрой материнской заботой, чтобы они побыли одни в мире.

А пир продолжался. Нежность к Курке Листопадовка распространяла и на меня, готовая поделиться всем, что имеет.

На пирах по тамошнему обычаю вначале ставили только один стаканчик. Хозяин наполнял его, кланялся во все стороны : «Пью до всих, до всих», выбирал одного гостя, добавлял : «Пью до вас!», особо кланялся избранному и передавал ему стаканчик.

Какая-то очень красивая девушка выпила «до меня» , и стаканчик долго путешествовал между нами - туда и обратно, - подобно челноку, прял между нами незримую нить, как до того он сновал между другими, постепенно всех оплетая таин ственной пряжей.

Село было не похоже на виденные прежде. В него, заброшенное далеко от дорог, редко заглядывали немцы, и наши войска, наступая, тоже прошли стороной.

Долгими летними вечерами Листопадовка гуляла и пела песни. Курка шел об руку с «сестричкой» , как он называл Ксану. Я знал, что она и была для него сестричкой, а не возлюбленной, их соединяла память того ночного расставания, они оставались теми же детьми, что тогда, и через свое детство не могли переступить.

В песнях среди многих - иногда радостных, но чаще тоскующих - голосов я всегда различал слабые голоса Курки и Ксаны, казавшиеся одинокими. Ксана и Курка были из детства, живущего больше мечтой, а мы, остальные, были из взрослой жизни. Ксана и выглядела как девочка - худенькая, с еле намечавшейся грудью и длинной русой косой.

В первый же наш день в Листопадовке на гулянье я очутился рядом с Куркой и посмотрел на него со стороны.

Лицо его выражало отрешен ность, поглощенность.

Вообще в эту поездку казалось, что он меняется не по дням и не по часам даже, а по мгновениям, и в одном направлении, - не знаю, как его определить,- от ночи к утру, может быть. Что-то просыпалось в нем одно за другим, как после зимы просыпается природа - сбрасывая оцепенение.

Показалось, что он поет какую-то свою песню - не ту, что все. В общей песне выводит свое, никому больше не известное. В слабом голосе Курки слышалось нечто торжественное, дарящее тайное тепло ; и это было так странно в нем, с детства озябшем, замерзшем, живущем на последней грани сил, через силу, - это неожиданное щедрое тепло.

Я подумал, что, если бы жизнь его сложилась по-иному, в иное время, он был бы счастливым человеком.

Это свое звучало так отчетливо, что и сейчас, когда я слышу украинские песни, оно просыпается, не заглушенное годами.

Как-то за столом стаканчик попал в руки высокого, широкоплечего и, по-видимому, очень сильного бородача.

«Пью до всих, до всих», он сказал скороговоркой, оглядывая властными и недобрыми глазами гостей, сидевших за большим столом, а сказав: «Пью до вас», низко поклонился Курке, так, что черные вьющиеся волосы его свесились, закрывая глаза, и протянул ему через стол стаканчик. Какое-то время рука бородача тяжело висела над затихшим столом.

Это продолжалось недолго, но нельзя было не успеть понять, что это и есть тот, кто переломил жизнь Курки.

И не я один, а все чувствовали, что Курка решает очень важное, и не для него одного - жить ли местью, у которой нет конца, или по другому закону.

Курка медленно поднял руку и принял стаканчик.

Как-то ночью, проснувшись, я увидел, что и Курка не спит. Он встретился со мной взглядом и тихо, со свойственным ему выражением ребячьего удивления сказал : — А я столько песен знаю. Когда маленький был, не пел… кажется. И там не пел… А помню, оказывается. Спишь, а кажется, что поешь.

«Там» - значило, вероятно, на лесоразработках, на фронте.

Как-то Курка с сестричкой сидели на бревнах у Ксаниной хаты, и Ксана, коснувшись рукой груди Курки, спросила:

— Что это?

— Медальон… смертный, - ответил он.

Девушка сняла с него шнурок с медальоном и повесила себе на шею. Сказала :

— Тебя не