Евгений Погребов - Штрафной батальон Страница 19

— Н-да, класс! — не скрывая зависти и восхищения, сказал Махтуров, видимо, до объявления результата переживавший за комбата.

— Птицу видно по полету, — согласился с другом Павел, ощущая также благодарную гордость за своего командира, — не только на слово тверд, но и на руку тоже.

До сумерек захлебывались пулеметы, трещали на стрельбище одиночные винтовочные выстрелы. Рота за ротой выходили штрафники на огневой рубеж, решетили фанерные мишени. Комбат остался боевой подготовкой солдат в основном доволен.

Прозябнув на слякотном, пронизывающем ветру, возвращались в лагерь бегом. Сбрасывая на ходу мокрые грязные шинели, торопились к пышущим жаром печам.

Перед ужином разносили почту. Махтуров тоже получил пухлый солидный конверт — первое за время пребывания в штрафном батальоне письмо от жены. Счастливчикам уступали место у фонарей и печурок. Придвинувшись к свету, Николай, не отрываясь, читал послание. Он подолгу задерживался на отдельных строках, перечитывал их, что-то припоминая и сверяясь с памятью, читал дальше и вновь возвращался к начальным страничкам. Отложив последнюю, посидел в задумчивости, отыскал глазами Павла.

— Паш, иди сюда, — аккуратно сложив листки, протянул другу. — Прочти!

— Ну зачем, не надо! — запротестовал Павел.

— Прочти, я прошу. Тебя это тоже касается…

Павел нехотя, уступая лишь настойчивости товарища, взял в руки вырванные из ученической тетрадки листки, стал читать.

«Единственный наш, любимый!

Ты представить себе не можешь, какая у нас с Веруськой сегодня огромная радость! Пришла с работы, а в почтовом ящике — письмо. От тебя! Когда поняла, что от тебя, — сделалась как чумовая. Держу в руках конверт, вижу, что твой почерк, а вскрыть не могу. Боюсь. Мертвая вся, и пальцы не слушаются.

Ох и наревелась же я от счастья за тебя, родной наш папка, — до одури! Ты снова в армии, на свободе! Можно ли верить этому чуду? Я не смогла разобраться и понять до конца, где ты сейчас находишься. Неужели рядом? Ты чего-то недоговариваешь, утаиваешь от меня, но делаешь это, как всегда, неловко. Да и женская догадка почти всегда сильней мужской хитрости. Так надо, да, родной? Но как бы там ни было, я бесконечно благодарна судьбе за тебя, за то, что она не отвернулась от всех нас.

Родной мой! Судя по всему, тебе пришлось пережить немало всякого и еще предстоит впереди тяжкое испытание. (За что только? Неужели за то, что до войны были уж очень счастливы?!) Все эти дни думала о тебе, пыталась ставить себя на твое место. Наконец-то выполнила твое давнишнее пожелание и перечитала все, что смогла достать, о твоем кумире Ф. Э. Дзержинском. У него есть мысли, высказанные как будто специально о нас. Вот послушай, я сделала выписку: «В каких бы трудных условиях вам ни приходилось жить, не падайте духом, ибо вера в свою силу и желание жить для других — это огромная сила». Ты ведь у нас сильный, правда? И у тебя есть мы. Сделай так, чтобы выдержать, чтобы вернулась наша прежняя жизнь. Сделаешь? Умница. Ты всегда был хоть и упрямым, но понятливым и покладистым. А я только и живу мыслями о твоем возвращении, о твоей любви, мое счастье.

Да, да, мое счастье, и не хмурься, не возражай! Все равно не послушаюсь, буду говорить и писать, как на сердце лежит. Помнишь, в день нашей свадьбы я тебе сказала, что навек твоя, вся до капельки? Я нисколько не преувеличивала и с тех пор не изменилась. Такую меня и принимай. Прости за откровенность, которой, быть может, причиню тебе невольную боль: ты всегда стеснялся выражать свои чувства словами, взъерошивался и выражал видимое неудовольствие, когда это делать пыталась я. Я сознавала, конечно, что это от натуры, а не от недостатка чувств ко мне, но все-таки в глубине души огорчалась. Иногда мне так хотелось, чтобы ты взвился и закричал о любви, как от боли: «Я люблю тебя! Я люблю!..» Но ты гордый упрямец.

Я, наверное, несусветная дуреха? Да? Ну и пусть. Я все-таки женщина, ты простишь мне эту слабость. Помнишь, однажды я даже наскочила на тебя с упреками. Я тогда изучала Белинского. Помнишь: «Всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы только она была в сердце, а не в голове». И мне нравилось думать, что мужчина (читай ты) любит больше головой и глазами, а женщина (читай я) — сердцем и ушами (то бишь отзывчива на ласковое слово, признание).

А ты сразу полез в бутылку: «О любви сказать лишь могут руки…» И еще что-то наподобие, вроде того, что настоящая мужская любовь немногословна, что истинное чувство в словах не нуждается и проявляется через действие. Так, кажется. И мы поссорились.

Милый мой бука! Я совсем не хотела тогда обидеть. Глупая, бессердечная эгоистка! Сама не знала, чего хотела. Ведь стоило прижаться к тебе, как вся переполнялась счастьем! И дурела от этого «Я люблю! Я люблю!..». Оно рождалось под твоими руками и губами, когда ты целовал меня. Но мне, как той ненасытной старухе из сказки о Золотой рыбке, все чего-то не хватало. Боже, да был ли тогда кто счастливее меня!..

Может, глупо сейчас все это вспоминать и ни к чему, но почему-то хочется, чтобы ты об этом знал. Раньше бы не сказала, ты и меня приучил к сдержанности, но не сегодня. Ника, родной, любимый, хороший! Люблю тебя! Как хочется увидеть тебя, прижаться к тебе — крепко, крепко! Так хорошо с тобой, и так плохо без тебя! Помни об этом всегда. Что бы ни случилось, я любила и всегда буду любить тебя!

Родненький мой! Так много хочется сказать, а слов не хватает, не те все слова. Ты спрашиваешь, как мы живем? Здоровы ли? Ничего живем, помаленьку, как все. Первые дни после несчастья с тобой я, правда, спасовала, все из рук валилось, ходила как в воду опущенная, но потом поправилась. Из библиотеки перешла на работу на фабрику. Ты понимаешь почему. А Веруська у нас молодец, крепкая — в отца. Учится добросовестно, как ты наказывал. В школу, правда, без прежней охоты ходит, но про тебя почти ничего не расспрашивает. Понимает. Насупится по-махтуровски и молчит. Тебе, наверно, лучше знать, что за думы в такие минуты в душе вынашивает. Ты у нее солнышко в окошке. Пальтишко бы ей купить, из старого выросла. Назавтра просила твое письмо в школу…

Странно все-таки устроена жизнь человека. Когда ты был на фронте, я страшно трусила. Боялась, что тебя убьют. Постоянно казалось, что вот, мол, я преспокойно сижу в своей библиотеке, а тебя в этот момент уже нет в живых. Стала панически бояться стуков в дверь, почтальонов — всего, что могло принести мне весть о несчастье. Теперь ты снова в армии, а я этому, как безумная, рада.

И еще: я все время жила ожиданием. Иду с работы или отлучусь куда-нибудь ненадолго, а в голове одна мысль: «А вдруг он приехал, сидит, ждет, волнуется?» Я так, бывало, уверю себя в этом, что бегу домой сломя голову, как сумасшедшая. Прибегу, а на двери — замок. Все равно не верю: а вдруг, думаю, не дождался и пошел встречать, и мы как-нибудь дорогой разминулись. Смешно? И по ночам странно так бывало, проснусь в неясной тревоге и никак не могу больше уснуть. Жду: вот заскрипит калитка, стук в дверь — и ты заходишь Ты, ты, ты… Родной бесконечно! Я опять теперь буду тебя так ждать.

Ника, милый! Уже второй час ночи, а я никак не могу с тобой расстаться. Керосину в лампе чуть-чуть на донышке — трехдневная норма догорает. Придется торчать в очереди или сидеть в темноте. Ну и пусть. Хоть одна минуточка — а наша. Ведь ты как будто напротив за своими чертежами сидишь, а я тебя цитатами из Белинского донимаю. Помнишь, когда мы готовились к экзаменам? И когда будешь читать это письмо, я тоже рядом с тобой буду. Прости, что так много говорю о своей любви, я так боюсь ее потерять. Ужасно, милый, если это произойдет. Лучше уж умереть.

Поругай меня, родненький, за такие упаднические настроения. Поругай, а! Мне очень этого хочется. Ведь я слабая, и мне так не хватает сейчас твоей поддержки. Вся жизнь связана с тобой, и это так замечательно. Вот когда начинаешь по-настоящему понимать и ценить прошлое. В настоящем-то мы бываем зачастую непростительно беспечны и расточительны.

Чуть совсем не забыла. Ты пишешь, что у тебя появился настоящий, замечательный товарищ, что он тоже саратовец. Наверно, он очень одинок. Ты ведь так скуп на дружбу. Познакомь нас с ним, мы будем ему писать. Только смотри, сделай это как-нибудь поосторожней, не обидь — ведь ты в таких делах бываешь ужасно прямолинейным.

А письмо твое я положу к себе под подушку. Так холодно без тебя!

Поцелуй нас, милый!

Всегда твои Ася и Веруська

«.

Потрясенный, Павел едва дочитал письмо до конца. Говорить он не мог. Молча вернул Николаю конверт и, забравшись на нары, укрылся с головой шинелью. А Махтуров, растревоженный воспоминаниями, должно быть, не сознавая вполне, какую сумятицу чувств вызвала в душе друга исповедь его жены, прилег сбоку и, задумчиво и мягко улыбаясь, стал вспоминать о дочери: