Матэ Залка - Рассказы Страница 19

— Понимаю! Так вот зачем нужны границы, национальная рознь, отгораживание друг от друга? Вот где источник войны! — Я волновался, стараясь изложить новые для меня мысли.

— Да, да, — заметил Теглаш. — Я вижу, ты снова изобретаешь порох.

Однажды вечером, вырвав из тетради несколько листков, я стал писать мою новеллу. Она называлась «Янош-солдат». Писал я как в горячке.

Янош стоит на посту, в окопах, на том передовом пункте, откуда виден весь прилегающий к неприятелю участок поля. Винтовка лежит на бруствере. Задача солдата — быть начеку, вовремя подать сигнал. Неприятель любит пользоваться покровом темной ночи, глубоким предутренним сном. От бодрствования постовых зависит жизнь тысяч и тысяч людей, судьба фронтового участка, решительная победа. Янош стоит на посту. Он измучен дневными работами в окопах, ему хочется спать. Его веки сами собой закрываются. Все тело дрожит в истоме и желании отдыха. Но… он на посту. Тревога отгоняет сон… Янош находится на фронте с начала войны без перерыва. Дома у него молодая жена и малые дети, они терпят нужду. Его лошадь забрали на фронт. А сельский старшина задерживает выдачу воинского пособия, приглашая молодуху зайти к нему вечерком. Янош посматривает на проволочные заграждения, где ветер треплет клочки шинели убитого солдата. В офицерском блиндаже играют в карты. Лейтенант обыгрывает капитана. Лейтенант стал большим человеком на войне. Маленький провинциальный чиновник — он сейчас имеет под своей командой двести пятьдесят солдат. Янош знает всех своих офицеров, помнит тех, которые в мирное время его муштровали. Знает знаменитых унтеров полка — мастеров издевательства и мордобоя.

И тех и других на фронте нет, а Янош здесь, Янош стоит у блиндажа. Его винтовка готова к выстрелу. Он защищает эту систему, он охраняет ее. Рассказ кончался вопросом: почему? Если бы этот вопрос задали автору, он дал бы очень путаный ответ. Однако вопрос был поставлен горячо и правильно. От рассказа пахло кровью, возмущением и горечью.

На следующее утро я передал свою новеллу Теглашу. Когда он ее прочел, по его лицу я видел, что он взволнован.

Теглаш носил пенсне. У него был высокий умный лоб, смешной, немного вздернутый нос и рот широкий и грубый.

— Ну, друг мой, — сказал он, опуская на одеяло последнюю страницу. — Я не любитель комплиментов, но это замечательно. Понимаешь? Никто не поверит, что это писал офицер-гусар. Это шедевр! Это остро!

— Разве? — Голос мой дрожал, — Так-таки замечательно?

— До Мопассана, конечно, далеко, но Мопассану и не написать такой вещи.

Я взял рукопись и еще раз перечитал ее. Мне казалось, что я сказал очень много дерзкого о нашей армии. Ведь Янош стоит выше всех офицеров, выше всей системы, которая за его честной широкой спиной устраивает свои преступные дела.

Теглаш уже поправлялся, но левую руку еще носил на повязке. Он попросил у меня рукопись и вечером, забравшись в канцелярию, с большим трудом переписал новеллу.

— Ты не думай, что я так, для памяти, беру у тебя эту вещь. Рассказ должен увидеть свет. Это сделает для окончания войны больше, чем целый поезд с гранатами.

Мы пробыли с Теглашем еще некоторое время. Его лекциям положили конец вести о горлицких успехах. Весь госпиталь ликовал. Тыл праздновал победу. Газеты предсказывали скорее решительное поражение врага. Даже меня охватил на некоторое время рецидив веры в войну. Я распрощался с моим новым другом и уехал на побывку к отцу.

Радость победоносного горлицкого прорыва, — когда впервые был применен ураганный артиллерийский огонь, — была скоро подорвана образованием итальянского фронта, усиливавшимися продовольственными затруднениями и всевозможными безобразиями в тылу армии. К концу пятнадцатого года центральные державы постепенно превратились из наступающих в обороняющиеся. Об этом не говорилось, но шила действительности нельзя было утаить в мешке официальной хвалебной трескотни.

Встреча с Теглашем оставила во мне неизгладимый след. При прощании он дружески предостерег меня, советуя быть осторожным в спорах, так как мои новые взгляды едва ли встретят сочувствие в среде кавалерийского офицерства. Я был молод и прямолинеен, и, как ни старался удержать свой язык, это мне плохо удавалось. Но моим товарищам были так же непонятны те воззрения, которые я теперь разделял, как медведю английский язык, и поэтому все мои неожиданные выпады принимались за очередное оригинальничание.

К концу июля моя рана совершенно зажила. На этот раз я спешил вернуться на фронт. Состояние тыла было тревожным. На фоне очень скудной жизни населения ярко выделялись роскошь и мотовство тыловых «паразитов» войны.

С отцом у меня произошел конфликт. На этот раз нападающим был я. Мой отец, несмотря на почтенное положение и возраст, тоже был охвачен лихорадкой военной спекуляции. Вокруг поставок для фронта открылись грандиозные панамы. Наша родня втянула отца в одну из конских поставок, и старику были совершенно невыносимы мои упреки. Я возмущенно рассказал ему, как падают обозные лошади от мало-мальски напряженного марша. Рассказал, что от вскрытых консервных банок отдает трупным запахом, что солдатское обмундирование после первого же дождя расползается по швам и нередко после одного перехода у совершенно новых сапог отваливаются подошвы вместе с каблуками.

Я не знал того, что у неприятеля дело обстоит ничуть не лучше. Их священники посылали солдат в штыковые атаки во имя того же Христа, что и наши, но я не знал, что бог и у военных поставщиков по обе стороны фронта один и тот же — бессовестный и жестокий. Мною овладела глубокая горечь; я ненавидел свою родню, ненавидел тыл. Мне было ясно, что мы по уши завязли в ненужной кровавой авантюре. Тут-то я вспомнил слова Теглаша: «Мы еще увидим, для кого окажется опасной эта авантюра!»

Я был уверен, что будущее за мною.

Однако я должен теперь вернуться немного назад.

Когда нас выгрузили из санитарного поезда на станции Кашша, у меня произошла неприятность. По пути к нам попал один раненый русский офицер — молодой веселый парень, прекрасный собеседник, забавник и музыкант. При выгрузке русских пленных отделили от нас. Нам хотелось каким-нибудь образом оставить нового приятеля в нашей компании, чтобы попасть в одни госпиталь. Этапный комендант заметил это и распорядился отвести пленного в сторону. Я обратился к нему за разрешением оставить русского с нами. В темноте я даже хорошо не разглядел коменданта. Он был в казенной форме, которая сидела на нем мешковато. Довольно грубо он ответил мне отказом, схватил русского за плечо и на наших глазах дал ему две размашистые пощечины. Третью пощечину — уже коменданту — дал я. При составлении протокола оказалось, что этапный был в чине капитана. На мое счастье, дело происходило ночью, и я мог с полным основанием отговориться, что не видел его чина. При таком обороте дело не должно было получить дальнейшего хода. Все же, пока я лежал в госпитале, ко мне несколько раз приходили от коменданта, и я дал письменное обещание после окончания войны ответить на претензии моего противника в соответствии с кодексом законов чести.

Все эти обстоятельства привели к тому, что я стал стремиться обратно на фронт. Свой полк я догнал почти в самой Волыни. Начатое после Горлицы наступление еще продолжалось. Но с приближением осени обе стороны начали окапываться, подготавливая теплые зимние позиции.

В начале шестнадцатого года фронт застыл. Люди сидели в укрепленных, как форты, окопах. Почти казарменный порядок царил на громадном протяжении — от Балтийского моря до румынской границы. Но на итальянском фронте бушевали бои на реке Ишонзо, под Верденом немецкая стратегия бросала на головы французов сотни тысяч тонн крупповской стали. Только у нас было временное затишье.

Яноша на фронте я не нашел. Одни говорили, что он был ранен, другие, что попал в плен во время одной из разведок. Наблюдая солдат, я увидел, что Янош не исключение. Грандиозной иллюстрацией к этому послужили пасхальные братания шестнадцатого года. Пять дней на больших участках фронта ни одна винтовка не была разряжена. Неприятели ходили друг к другу в гости. Предлогом служил праздник пасхи, но настоящей, глубокой причиной было то, что дерущиеся не чувствовали никакого озлобления, никакой вражды друг к другу: наоборот, в самом главном, в самом существенном — в стремлении к скорейшему, безболезненному окончанию войны — у них была полная солидарность. Русские солдаты через несколько месяцев доказали это на деле.

Весной шестнадцатого года со мной произошла знаменательная история.

Мои сверстники, вольноопределяющиеся тринадцатого года, попали в список производства. Все они поголовно были произведены в обер-лейтенанты. Командование полком меня также включило в свое время в список, отправляемый в военное министерство. Но моя фамилия почему-то выпала из официального бюллетеня. Для меня это было не столько вопросом карьеры, сколько самолюбия. Я был далек от мысли стать после войны кадровым офицером, как, например, мой товарищ по школе Дьюси Борнемисса, который благодаря связям своего отца уже получил капитанский чин и был переведен в штаб. Мои друзья были удивлены не меньше меня. Мы ломали головы, пытаясь отгадать причину. Тут я вспомнил пощечину на вокзале, в Кашше.