Богдан Сушинский - Французский поход Страница 19

Он всегда ценил холодную расчетливость своего первого советника, его убийственную логику, благодаря которой удавалось прояснять многие события из тех, что, не будь рядом Карадаг-бея, так и остались бы для Ислам-Гирея безнадежной загадкой.

– А не приходилось ли тебе встречать в степях Ляхистана следы Бохадур-бея? – вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Карадаг-бей вздрогнул. Лицо его вытянулось. Он невольно оглянулся на Улема, словно заподозрил, что имя степного грабителя возникло по его упорному наущению.

– Приходилось, мой повелитель, – он обязан был ответить более пространно. Однако умолк, выигрывая время, нужное ему для того, чтобы продумать ответ, а главное, попытаться понять, что хану уже известно о Бохадур-бее и почему он столь внезапно заинтересовался судьбой этого, теперь уже дохлого, шакала.

Карадаг-бей даже не мог припомнить сейчас, возникало ли когда-либо в устах хана его имя. Нет, кажется, все-таки упоминал. Перед его, Карадаг-бея, отъездом в Речь Посполитую.

– Он все еще мнит себя ханом Буджацкой степи? Ему все еще хочется быть правителем ханства, раскинувшегося между Перекопом, Днестром и Кодымой?

– Он больше не мнит себя ханом, мой повелитель. Он погиб.

– Уже? Это была случайная смерть в какой-то из стычек? – спокойно поинтересовался Ислам-Гирей.

Корабль постепенно превращался в белую точку на голубовато-розовом горизонте, и хан потерял к нему всякий интерес. Зато ему вновь открылся вещий профиль на склоне вулкана.

– Бохадур-бей пал в схватке с отрядом Гяура. Князь настиг его после одного из нападений на украинское местечко, уж не припомню, какое именно.

– Проклятый Гяур. За одно только это его стоило бы четвертовать. Кто теперь возглавил шайку?

– Ее больше нет. Часть несостоявшейся орды погибла, часть разбежалась. Остальные, во главе с помощником Бохадур-бея Мамлюком, перешли к Гяуру и теперь служат в его полку.

– Служат в полку Гяура?! Странно. Хотя… они нам еще могут понадобиться.

– Сам Бохадур-бей всегда враждебно относился к крымскому престолу. Он ненавидел и боялся нас.

– Ненавидел и боялся бы до тех пор, пока не почувствовал бы силу. Как только ему удалось бы создать собственное войско, сразу же стал бы нашим союзником. Беспрерывно ослабляя польскую армию и казачьи станы между Бугом и Днестром, он со временем помог бы нам овладеть всей Украиной, а Запорожье превратить в вассальное княжество, с помощью которого мы подчинили бы себе буджацкую и ногайскую орды.

– Восстановив таким образом могущество Золотой Орды, – решился Карадаг-бей перехватить не столько мысль хана, сколько инициативу в этом разговоре. Он ощущал, как, наслаждаясь их словесным поединком, Улем в душе злорадствует.

– Поскольку эти три орды образовались после распада Золотой, почему бы, соединив их, действительно не постараться возродить былое могущество? Только назвать при этом Крымской или Таврической ордой, – задумчиво произнес хан. – Почему мы всю жизнь должны оглядываться на своего великого южного соседа? – Карадаг-бей понимал, что под «великим южным соседом» хан подразумевает Турцию, и что по поводу этого соседа он мог бы выразиться значительно резче. – Пора самим становиться «великим южным соседом» для двух других орд и Запорожской Сечи.

– В таком случае можно подыскать человека, способного заменить Бохадур-бея. И не только заменить, но и заставить действовать более решительно, не побаиваясь нас, а опираясь на нашу поддержку.

Хан снова оглянулся на Карадаг-бея, и тому показалось, что на сей раз он взглянул на него с уважением, тем уважением, к которому первый советник привык за время своего служения Ислам-Гирею и которого удостаивался после каждого мудрого совета.

– Как думаешь, Улем, сможем мы подыскать такого человека? – неожиданно прибег Ислам-Гирей к совету его давнишнего недруга.

– Он уже есть, мой повелитель. Человек, знающий украинскую степь, имеющий друзей среди поляков и казачьих полковников, владеющий языком Ляхистана…

– Почему же ты раньше не осчастливил нас своим советом, Улем? – ухмыльнулся Ислам-Гирей. – Мы давно могли бы продать Бохадур-бея на самую захудалую турецкую галеру, а вместо него провозгласить ханом украинских степей человека, чье имя ты так и не произнес.

Карадаг-бей закрыл глаза, пытаясь погасить в себе вспышку гнева и ненависти – и к хану, и к Улему. Что произошло за то время, которое он потратил, гоняясь по украинским степям за отрядом Гяура? Как Улем сумел заползти, словно облезлая старая змея, на колени к хану? Вот что значит отстраняться от жизни ханского двора! Хотя бы на неделю отстраняться от него!

– Улем всего лишь сказал то, что очевидно, – молвил он, все еще не открывая глаз и почти не расцепляя сжатые в ненависти зубы. – Этим человеком должен стать я. О чем и хотел просить вас, мой повелитель.

– Вот и прекрасно, Карадаг-бей. Корабль – дело призрачное. Появился – и сразу же исчез на горизонте. Какой от него прок? Мы «приплыли» сюда в седлах, разве не так?

– Это великая истина, мой повелитель.

– Теперь уже не повелитель, – оскалился хан. – С момента, когда ты уведешь сотню всадников и объявишь себя ханом буджацких степей, ты станешь моим врагом. Думаю, тебе нетрудно будет справиться с этой ролью, а, Карадаг-бей?

– Пусть неверные считают меня вашим врагом, мой повелитель. Только бы сбылось задуманное вами.

– Но при этом всегда должен помнить, как я обхожусь с людьми, которые решили видеть во мне врага.

– Я буду помнить. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было, – наконец полностью овладел собой Карадаг-бей. В эти минуты он чувствовал себя так, как может чувствовать себя лишь человек, которого помиловали буквально под секирой палача. – Для того, чтобы отобрать сотню всадников и тронуться в путь, мне понадобится не более десяти дней.

– Эти десять дней твои, Карадаг-бей, – великодушно осчастливил его хан. – Они действительно твои, – добавил Ислам-Гирей, думая уже о чем-то своем, далеком от всего того, о чем только что говорил с бывшим первым советником.

27

Они допивали вино и несколько минут молча ели, посматривая в окно. На площадь все прибывал и прибывал народ… Отсюда помост, с плахой посредине, был им не виден, но казаки догадывались, что обреченного еще не привезли. Не сговариваясь, они оба решили присутствовать на казни.

Если казнить собираются вожака восставших казаков – они просто обязаны быть там. Быть и открыться обреченному. Голос земляка, родное слово, вырвавшееся из толпы враждебных чужеземцев… Это ведь – как последний глоток казачьей свободы, глоток самой жизни.

– Исходя из описаний и рассказов, – продолжал начатую в трактире беседу Хмельницкий, – из того, что самому пришлось видеть, воюя в составе и польского, и казачьего войск, я понял: придерживаясь старой тактики наших старшин, атаманов и гетманов, нам никогда не победить польской армии. Сколько ни возникало у нас крестьянских повстанческих ватаг, в каждой из них хорошо обученные, обстрелянные казаки составляли лишь небольшое ядро.

– Остальные тысячи восставших, – согласился Сирко, – вчерашние селяне да мещанский люд; плохо вооруженные, необученные, не приученные к строю, к передвижению на поле боя испанским или шведским способом.

– То-то и оно. Завидев эту массу, какой бы большой она ни была, поляки сразу же обстреливают ее из орудий, а затем бросают в бой закованную в сталь тяжелую конницу – густой мощной лавиной, которая буквально разносит в клочья повстанческую пехоту. А вслед за ней движутся легкая кавалерия и пехота, у которых только и работы, что добивать разрозненные группы, преследуя их многие версты. И все. Дальше, как заведено: колья, плахи, виселицы…

– Но спасение от тяжелой кавалерии есть. Это окопы, лагеря – с повозками, насыпями, шанцами и редутами.

– Вот-вот, именно так мы всегда и воевали. Нас загоняли в эти лагеря, чтобы потом неспешно расстреливать из орудий, которыми немцы – а пушкарями у поляков в основном германцы – разносили наши лагеря, выбивая добрую половину их защитников. Или, в крайнем случае, осаждали их так, что не оставалось ничего другого, как выдавать своих вожаков, чтобы тем самым спасти жизни многим тысячам повстанцев. И снова на поклон к ляхам.

– На поклон, позор и казни, как эта, – кивнул Сирко в сторону площади.

– И еще… наше казачество всегда славилось сильной, возможно, лучшей, храбрейшей пехотой в мире. И на море мы тоже редко уступаем турецким эскадрам.

– Но у нас никогда не было хорошо обученной конницы, – уловил ход его мысли Сирко.

– Так уж повелось, что никогда. Я сам лишь недавно открыл это для себя. Потому и говорю: если бы нам удалось объединить казачью пехоту с легкой конницей Ислам-Гирея…

– Или хотя бы не видеть эту конницу на флангах тяжелой кавалерии поляков, – согласился Сирко. – Если уж не союзники, то, по крайней мере, не враги. Мир с Ислам-Гиреем и перекопским наместником, мурзой Тугай-беем нам нужен, как благословение Божье – тут ты прав. Но теперь говори, что надумал. Что и когда? Если уж ты считаешь, что со мной можно говорить откровенно.