Вук Драшкович - Ночь генерала Страница 19

Ему хотелось стоять лицом к публике, как судьи, или хотя бы боком, как прокурор и защитники. Но это не позволили. Все было расположено так, чтобы он смотрел прямо в сторону судей и вообще не видел толпу народа в зале. Сейчас он стоял в ожидании, когда разойдутся репортеры и операторы.

Впервые в жизни ему предстояло говорить, повернувшись спиной к слушателям. Он относился к числу тех, чьи мысли и фразы во многом, а часто даже решающим образом зависели от лиц, взглядов, протеста, одобрения, смеха, шума или комментариев тех, к кому он обращался.

«Все это так бессмысленно и унизительно, дорогой мой Драгич, – грустно усмехнулся он своему защитнику, почему-то уверенный, что тот поймет эту усмешку правильно. – Больше всего мне хочется отказаться, не произносить ничего, ни единого слова. Это театр, в котором мне досталась самая жалкая роль. Приговор известен заранее, и хочется только одного – чтобы он прозвучал как можно скорее. А так получается, что я стараюсь спасти свою жизнь, когда на самом деле мечтаю только о том, чтобы все скорее закончилось. Что это такое, чего они не знают и предполагают узнать от меня сейчас? Те, которые меня судят, знают все, знает народ, знают в Вашингтоне и Москве. Я просто обязан быть виновным. Если бы победил Гитлер, то его юристы и его пропаганда выдвинули бы тысячи и тысячи доказательств, достаточных для того, чтобы приговорить к смерти и Рузвельта, и Де Голля, и Трумэна, и Сталина. А под обвинительным заключением Черчиллю я и сам с удовольствием бы подписался. Этот толстяк…»

– Обвиняемый Михайлович, вам предоставляется последнее слово! – выкрикнул судья Джорджевич.

– Последнее слово не за мной, – ответил он. – Последнее слово скажут другие, когда ни меня, ни вас уже не будет.

– Как это понимать? – судья растерялся.

– Кто-то воспримет мои слова как защиту, кто-то как обвинение, – не отреагировав на вопрос судьи, продолжал он полным сил голосом, как будто очнувшись от безволия, в котором находился до этого. – Что касается меня, то я не хочу ни защищать себя, ни обвинять тех, кто меня судит. Я просто расскажу правду и ничего больше. Конечно, я не смогу со всей точностью привести даты и процитировать документы, я буду не в состоянии вспомнить многие имена и события.

– Значит, вы заранее ищете оправдания, – перебил его военный прокурор. – Собственно говоря, вы еще с самого начала признали, что вам нельзя верить, потому что у вас нет доказательств.

– У меня есть доказательства, но они в ваших руках. Вы захватили мой военный архив, а все доказательства там. Дайте мне доступ к архиву, и я на месте убью вас доказательствами! – воскликнул он, обращаясь к Миничу, и ему показалось, что на этот раз из зала не донеслось ни брани, ни свиста.

– Вам больше никого не удастся убить, – отрезал прокурор.

– Чем мизернее люди, тем больше они стремятся выглядеть значительными, – генерал заглянул в свои записи. – Именно на таком стремлении – меньшинство выдать за большинство, последнего за первого, а преступника за праведника – построено все обвинение. Оно опирается на выдумку, что будто бы партизаны подняли восстание против оккупантов, и народ с воодушевлением поддержал их, а мои люди, представлявшие собой «меньшинство» и отвергнутые народом, якобы боролись против этого партизанского «большинства», совершая при этом ужасающие преступления и сотрудничая с оккупантами и усташами. А что было на самом деле? Буду излагать по порядку.

Капитуляция застигла меня на военных позициях под Добоем, и я отказался сложить оружие. Я не принял капитуляцию и продолжал бороться, бороться настолько, насколько в тот момент позволяли обстоятельства. Люди, воевавшие вместе со мной, были законной армией нашего государства. Мы воевали под тем же знаменем, с теми же командирами и сохраняя верность принятой нами присяге. Благодаря этому не исчезла законная армия. Народ в оккупированных районах нашей страны смог снова поднять глаза после того, как он был попран, втоптан в грязь и позор. Некоторые из подчиненных мне командиров считали, что мы должны возродить Сербскую армию, и ее остатки уже начинали стягиваться в горы. Я смог убедить людей в значении и величии Югославии как идеи и как государственного объединения, несмотря на невиданные военные предательства и преступления других. И моя цель была бы достигнута, причем в полном объеме, если бы не появилась коммунистическая секта, которая воспользовалась присутствием на нашей земле оккупантов для реализации своих партийных задач, если бы эти идеологические фанатики и эгоисты не раскрутили кровавый хоровод гражданской войны. Война не продлилась бы так долго, а наши жертвы были бы не столь ужасающи. К нашему несчастью, отечество сербских и югославских коммунистов было не здесь, а далеко отсюда – в Советском Союзе, поэтому они с первого же момента действовали в Югославии как террористическая группировка иностранного государства. Партизаны были иностранными наемниками, а до этого…

– Я не позволю вам гнусной ложью бросать тень на народно-освободительную войну! – вскочил с места прокурор.

– Криками и бранью невозможно опровергнуть тот факт, что и вы, прокурор, и все судьи в этом зале одеты в форму иностранного государства. Вы и сейчас остаетесь вооруженным отрядом Красной Армии. Некоторые, возможно, и сами этого не понимают, так же как и многие партизаны не понимали, что были иностранными, советскими наемниками.

– А вам бы больше понравилось, – сказал Минич, – если бы мы носили бороды и кокарды?!

– Они по крайней мере наши, а не чужие. И мои люди, и я одеты в наши формы, на ногах у нас наши опанки, и мы с нашими кокардами на лбу и с нашими знаменами в руках защищали Отечество. Одно единственное, которое у нас есть. А коммунисты? Они потянулись в леса только после того, как Гитлер нанес удар по Советскому Союзу. Между прочим, тогда, когда Гитлер напал на Сербию и Югославию, они были на стороне Гитлера, потому что их советская Россия была тогда в союзе с германским рейхом. Где были партизаны, когда в июне сорок первого года вспыхнуло восстание в восточной Герцеговине? Во главе его стояли мои люди: Самарджич в Невесине, Куреш в Билечи, капитан гвардии Милорад Попович в Гацко. В те дни мои вооруженные силы захватывали танки и сбивали самолеты.

Первое вооруженное выступление коммунистов было 7 июля сорок первого года в Бела Цркви, и еще одну похожую акцию они провели в Черногории. В Бела Цркви они убили двоих жандармов, двоих сербов, а некий Челевич в Цетинье поднял над старым дворцом короля Николая муссолиниевское знамя, причем итальянские солдаты салютовали ему залпом из винтовок. Не могу вспомнить, как звали этого Челевича, но мне известно, что у партизан он дослужился до генеральского звания, а буквально на следующий день после того как этот коммунист плюнул и на честь Цетинья, и на честь всех черногорцев, вся Черногория взялась за оружие. Первый большой бой был в селе Кошчеле, он длился целый день.

Муссолиниевский батальон «Дука од Оасте» сдался моим людям вместе со своим командиром и всеми батальонными трофеями из Абиссинии. Тогда моим отрядом руководил капитан Кусовац, не знаю, жив ли он сейчас. Он письменно сообщил мне, что партизанский отряд под командованием Дапчевича, также титовского генерала, не только не пришел на помощь капитану Кусовцу, но просто отступил подальше от места боя. В тот же день мои силы нанесли удар по Вирпазару, Сутоморе и Петровацу. Ими командовал капитан Якша… Якша, кажется, его фамилия была Новакович. Среди погибших были мои поручики Джукович и Пламенац. Партизан не было нигде. Ни здесь, на побережье нашего моря, ни при наступлении на Данилов-град, Никшич и Подгорицу. Если говорить совсем честно, следует признать, что сотня партизан присоединилась к нам при штурме Подгорицы, которым руководил полковник Байо Станишич, однако уже на следующее утро их не было и впомине. С безопасного расстояния они наблюдали за боями, которые я вел на Биоче, у Лиева Риеки, Маташева, Берани и Колашина. У итальянцев, если я не ошибаюсь, было более тысячи погибших и еще в пять раз больше раненых и пленных. В те июльские дни партизаны не сделали в Черногории ни одного выстрела. И неудивительно, их партизанский штаб находился еще в Белграде, недалеко от здания, где размещалось германское командование, а их генеральный секретарь и верховный главнокомандующий лишь в середине сентября перебрался в лес, причем это было организовано моими людьми и под их охраной. В самой Сербии…

– Вы не на митинге! – вспыхнул прокурор.

– Обвиняемый, вы не должны отклоняться от обвинительного заключения, и прошу вас ближе к существу дела, – одернул его судья Джорджевич.

– Я, господа, защищаю здесь не жизнь, а нечто гораздо более важное. Дайте мне возможность пользоваться…

– Хватит уже об этом вашем военном архиве, – Минич потерял терпение. – Вы его больше никогда не увидите. Кроме того, там нет… Я не хотел даже и копаться в этих фальшивках.