Эммануил Казакевич - Весна на Одере Страница 19

Начальник политотдела полковник Плотников часто посмеивался над этой слабостью комдива.

Сам Плотников до войны был человеком гражданским. Он окончил в свое время Институт красной профессуры, позднее работал начальником политотдела МТС на Кубани, а затем, защитив диссертацию на степень кандидата философских наук, преподавал диалектический материализм в Харьковском университете. Несмотря на это — а может быть, именно поэтому, — он был очень прост в обращении.

Плотников был назначен к генералу Середе начальником политотдела в 1942 году. Генерал не испытал особого восторга, узнав, что к нему присылают «философа», да к тому же необстрелянного.

Но, встретив вместо предполагаемого буквоеда умного политработника, прекрасного пропагандиста, умевшего излагать самые трудные вопросы простым и понятным языком, генерал понял свою ошибку. Кроме того, он вскоре обнаружил, что полковник храбр, причем храбр весело, без натуги, — а храбрость для генерала, человека до глубины души военного, была немаловажным достоинством.

Военным делом Плотников занимался с начала войны методично, как и всем, что он делал. Он выписывал своим четким почерком длинные выдержки из Полевого устава, хорошо усвоил тактические и технические возможности авиации, артиллерии и танковых войск. Что касается непосредственно политработы, то тут он был «бог», как восхищенно говаривал Середа.

Два бывших рабочих, ставших один генералом, другой ученым, жили дружно и работали слаженно, что не мешало, впрочем, «младшему по званию» частенько одергивать «младшего по знанию», как они иногда шутя называли друг друга, когда оставались наедине. Дело в том, что «младший по знанию», генерал Середа, нередко увлекаемый «дивизионным патриотизмом», то пытался сманить из других дивизий лучших хирургов, офицеров, хозяйственников, то перехватить захваченного соседями пленного. Своих, если они в чем-либо оказывались виноватыми, он одергивал строго, но старался это делать без шума, чтобы не «позорить семейство».

Дивизия любила генерала Середу. Подчиненные с восторгом говорили о его понимании людей, замечательной храбрости, великолепной выдержке при любых обстоятельствах, грубоватом, но остром юморе и даже о его закрученных черных усах, которые он холил и лелеял.

— Что ж это Лубенцов задерживается? — спрашивал генерал, поглядывая на часы.

— А, любопытство разбирает? — лукаво осведомился Плотников.

— Ох, разбирает! — сознался генерал.

В соседней комнате возилась у открытого чемодана Вика. Она собиралась уезжать во второй эшелон. Уезжать ей очень не хотелось. Девочка усвоила бытующее среди штабных офицеров слегка презрительное отношение к «тылу», хотя тыл дивизии находился довольно близко к передовой. Генерал предложил ей на выбор: жить либо в редакции дивизионной газеты, либо в штабе тыла с майором интендантской службы Астаховой.

Подумав, Вика выбрала редакцию. Военные журналисты — это все-таки лучше, чем интенданты. Тем более что там работала наборщиком и начальником типографии славная женщина, бывший снайпер. Решили, что они будут жить вместе.

Горячие просьбы Вики оставить ее, как прежде, при штабе ни к чему не привели. Тарас Петрович был очень щепетилен во всем, что касалось выполнения приказов старших начальников. Он не мог пренебречь прямым распоряжением члена Военного Совета, хотя отлично знал, что генерал Сизокрылов не станет проверять выполнения этого приказа.

Середа, повышая голос, строго спрашивал у Вики:

— Скоро соберешься?

Она, уныло укладывая чемодан, отвечала:

— Сейчас.

Наконец появился Лубенцов.

— Мы будем брать Шнайдемюль! — сразу же сообщил он самое главное. Член Военного Совета предполагает, что немцы будут оборонять город основательно. Это крепость Восточного вала.

Комдив немедленно вызвал начальника штаба и командующего артиллерией, связался с корпусом, позвонил в полки. Одним словом, началась обычная в такие минуты деловая суета, которая радует всякое офицерское сердце. Корпус подтвердил, что задача дивизии меняется и что полоса ее наступления пойдет левее, на Шнайдемюль. Час спустя прибыл из корпуса соответствующий письменный приказ. Приехали командиры полков и приданных дивизии частей.

Дивизии были приданы «иптап»,[8] артполк Резерва Главного Командования, дивизион гвардейских минометов и самоходный артиллерийский полк. Командиры этих частей имели за собой десятки стволов огромной разрушительной силы, море огня. Между тем это были тихие, спокойные, вежливые люди. Глядя на них, комдив мысленно подсчитывал возможности каждого из этой огнедышащей компании: этот подполковник имеет столько-то стволов, этот майор столько-то, а всего эти люди дадут столько-то выстрелов в минуту.

Распределив силы по стрелковым полкам и оставив в своем непосредственном распоряжении «катюши» и, в качестве противотанкового резерва, самоходный полк, генерал поднялся с места. За ним встали и все остальные.

— Жалко мне вас, товарищи, — сказал генерал, — вы задерживаетесь под Шнайдемюлем, в то время как другие части идут на Берлин. Но что поделаешь? Вместо того чтобы отводить войска за Одер и оборонять свою столицу, Гитлер запирает живую силу в городах. Познань, Бреслау, а теперь Шнайдемюль… Что же, в наших интересах покончить с этой крепостью как можно скорее. Желаю успеха!

Вика под шумок ушла с Лубенцовым к разведчикам. По дороге она сообщила ему, что ночью прибыла радиограмма от группы Мещерского. У Мещерского все в порядке, он как будто даже пленного взял.

Вика относилась к гвардии майору с особой симпатией. Ей нравились его синие веселые глаза, храбрость и изобретательность, а главное — его увлекательные «рассказики», как она называла доклады Лубенцова комдиву. Он всегда говорил о немцах, об их сложных передвижениях и намерениях, пересыпая свои слова мудреными названиями немецких дивизий и книжными именами пленных. Особенно запало ей в голову название дивизии — «Мертвая голова».

— Где она теперь? — спросила Вика.

— В Венгрии, — рассеянно ответил гвардии майор.

В домике у разведчиков было тихо, как обычно бывает у разведчиков, когда в тылу противника действует группа. Солдаты собрались в большой комнате и молча прислушивались к неясному шуму и треску за закрытой дверью соседней комнаты. Там совершалось величайшее таинство разведки радиосвязь с действующей в немецком расположении разведпартией.

Разведчики были встревожены. Мещерский передал первую радиограмму в 3.45 и обещал снова связаться с дивизионной рацией в 8.00. Теперь уже был десятый час, а «Ручей» (позывной Мещерского) не откликался.

Увидев входящего гвардии майора, разведчики облегченно вздохнули, как будто во власти Лубенцова было заставить Мещерского отозваться.

Мещерский отозвался только в полдень. Сидевший с наушниками Воронин вдруг покраснел от возбуждения до корней волос.

— Говорит? — спросил Лубенцов.

— «Ручей», «Ручей»! — воскликнул Воронин, радостно кивнув головой. Я «Море»! Слышу тебя хорошо!..

Лубенцов немедленно сменил его у рации и услышал голос Мещерского. Капитан докладывал, что немцы идут по дороге к Шнайдемюлю («пункт 8-б»). Прошли — средняя артиллерия, 20 танков, два батальона пехоты. По реке Кюддов, южнее города, пехота в траншеях.

— «Ручей», «Ручей», я «Море»! — сказал Лубенцов. — Задачу ты выполнил. Иди в сектор шестнадцать, правый верхний угол, и жди нас там. Не забудь про сигналы.

«Правый верхний угол сектора 16» был большой болотистой рощей в восьми километрах северо-восточнее Шнайдемюля.

— Ну, вот и всё! — восхищенно воскликнул Воронин.

— Еще не всё, — сказал Лубенцов озабоченно. — Надо предупредить нашу артиллерию и полки… Как бы они не приняли группу Мещерского за немцев, чего доброго перестреляют в темноте и неразберихе. Пошли в штаб!

Штаба, однако, уже в деревне не было — он, по приказу комдива, передвинулся дальше на запад. Лубенцов поехал догонять его.

XV

В двухэтажном доме почтового отделения, где расположился штаб, все было поднято вверх дном. На полу и на конторках валялись всевозможные штампы, печатки, бандероли, скоросшиватели, целые вороха писем, длинные ленты почтовых марок с изображением Гитлера и Гинденбурга и горки бронзовых монет.

Оганесян бродил по телефонной станции, всовывая вилки в гнезда, и, посмеиваясь, окликал неведомых абонентов:

— Алло, алло!

Но телефоны, покинутые абонентами, молчали.

Интереснее всего были свежие пачки газет — среди них вчерашний «Фелькишер беобахтер». Вчерашние берлинские газеты! Они пахли свежей типографской краской, и вопли Геббельса и Лея на их страницах были тоже самые свежие, только что из глотки!