Василий Еловских - В родных местах Страница 19

— Уходит на пенсию Котов. Слыхали? Мы тут посоветовались и решили утвердить бригадиром вас. Вы — работник толковый. Думаю, справитесь. Правда, общественности сторонитесь и, поговаривают, частной собственностью не в меру увлекаетесь. У вас дом, у матери дом. Так? Что это вы, голубчик? В кулака превратиться решили? Почему бы вам с матерью не жить в одном доме?

«Круглые болваны твои информаторы».

— А насчет моего предложения подумайте и завтра скажете свое мнение.

Каких-то два-три часа назад он ответил бы Бетехтину категорично «нет», а сейчас отмолчался.

К Семену подходила Елена. Была она необычно оживленная и, как всегда, красивая. Семен очень обрадовался. Ему показалось, что и Елена была рада встрече. Он спросил, как она попала сюда.

— Я же сейчас в двух местах работаю — в первой городской поликлинике и по совместительству у вас на комбинате. А каким ветром вас сюда занесло?

Это рассмешило его. Неужели она думает, что он только и годен на то, чтобы копаться в огороде, ставить изгороди да возиться с квартирантами.

Они поговорили, о чем пришлось — хорошо ли Елена устроилась на новой квартире, как у него здоровье (не будет же она спрашивать, удачных ли квартирантов он пустил к себе) — и сели рядом в зрительном зале. Он чувствовал себя неловко и облегченно вздохнул, когда она заговорила с соседкой.

Потом они слушали доклад директора комбината. Директор не упомянул фамилии Земерова, и Семена это огорчило. Не было его и среди награжденных почетными грамотами и ценными подарками.

И все же Семен пребывал в каком-то бодром, лихом настроении. И потому, видимо, спросил у Елены довольно уверенно:

— На танцы останетесь?

Он рассчитывал напроситься в провожатые и поговорить с ней о том, о чем давно уже мечтал.

— Да нет, знаете ли… К подруге поеду, она недалеко отсюда живет.

Он с тревогой посмотрел на нее, силясь понять: или она хочет от него избавиться, или в самом деле ей надо к подружке. Нет, вроде бы не избавляется: смеется, даже слегка кокетничает.

В перерыве он отвел ее в сторону, подальше от людей, и, глубоко вдохнув, — была не была! — заговорил:

— Елена Мироновна… вы меня извините, что я вот так прямо…

— Ну говорите, говорите!

— Знаете что… Выходите за меня замуж.

Она, видать, удивилась, помрачнела, перестав улыбаться, и он подумал: «Не пойдет». Он уже знал, что она сейчас откажет, но все же добавил:

— Вы мне нравитесь.

Он не осмелился сказать: «Я вас люблю».

— Извините, что я так… сразу.

— Да, понимаю, вы человек занятой, — с некоторой иронией ответила она. — Только вам надо было бы прежде узнать, нравитесь ли вы мне.

— Ну, что ж… — голос Семена сорвался.

Ей стало жаль его. Она мягко коснулась Семенова локтя.

— Вы не обижайтесь, Семен Ильич. Замуж за вас я пойти не могу.

Помолчала и добавила:

— Согласитесь, что мы с вами все же очень разные люди. И потом, я не могу просто так… без любви…

Ему-то, бедному, казалось, что он нравится ей: товарищеское участие, женскую доброту он принял совсем за другое.

«Дурак, дурак! Как стыдно и гадко. Зачем все это?» — думал Семен.

— Я понимаю, вы образованная… — сказал он обреченно.

Это ее немножко рассердило.

— Все вы рассматриваете с каких-то своих, странных позиций, Семен Ильич.

Она не хотела его обижать и улыбнулась:

— Все у вас не как у добрых людей.

Ему казалось, что она не искренна. Говорит деликатно, улыбается, а чувствуешь — поучает. Некоторые женщины любят заводить знакомство с мужчинами, которые ниже их по развитию — хочется видеть свое превосходство. Не из тех ли Елена?

Прозвенел звонок — начинался концерт.

Из клуба они вышли вместе. Она попросила, чтобы он проводил ее до автобусной остановки, и шла, зябко поеживаясь, хотя вечер был теплый. Было Семену грустно сейчас и жалко себя.

— Вот вы говорили давеча насчет добрых людей, — начал он.

— Зачем об этом?

— Да уж все равно, чтоб не молчать. Добрых? Хм! Уверяю вас, что я не злее других-прочих, а как раз наоборот. Людей я видывал, они мне очень даже хорошо известны.

— Да где же вы их видели, Семен Ильич? За таким-то забором. Не стоило бы…

Она, конечно, улыбалась, хотя делала вид, будто говорит всерьез. Но он все равно разозлился:

— А почему не стоило бы? За кого вы меня принимаете? Я никому из людей не делал ничего плохого. Ни одной пакости в жизни не сделал. Ни большой, ни маленькой. Я не воровал, хотя меня обворовывали. Никого не бил, а меня лупили, да еще как. Я не предавал, не продавал никого, не подсиживал, не обманывал. Даже не хамил никому.

В запале он хотел сказать, что ни одна женщина не пожалуется на него, но вспомнил Алевтину и замолчал вдруг.

— Ну-ну, я слушаю, — сказала Елена каким-то непонятным — не то ободряющим, не то осуждающим голосом.

Он говорил горячо, торопливо, будто боялся, что его перебьют:

— В детстве я и шагу не мог шагнуть, чтобы мать или отец не заорали на меня. В особенности отец. Между собой они тоже часто цапались. Отец когда-то богатый был, а потом обеднел и, видно, обозлился на весь мир из-за этого. Все не так, все не этак. Пинки да подзатыльники. Трезвый еще ничего, а как налакается — хоть из дому убегай. Начинал лупить меня. Наподдает, что и на ногах не держишься. Ревмя ревешь. Это доставляло ему удовольствие, я так думаю. И мать била. Я и сейчас побаиваюсь ее. Стыдно и признаваться-то. Никакой силы воли у меня, конечно, не было, всю родители начисто вытряхнули. В школе тоже били все, кому не лень, потому что сдачи я не умел давать…

— Дети вообще бывают жестоки.

— Да… Заметил я, знаете, что если хорошо работаю, родители не бьют меня и меньше ругают. И как увижу, злятся, быстрей хватаюсь за лопату иль топор. Работать я люблю и, думаю, будь у меня хоть какие родители, все одно не был бы я лентяем. Говорят вот мне иногда: за рублем, дескать, гонишься. Только когда работаю я, о деньгах и не думаю. Роблю, и только…

— Говорите, говорите…

— Ну, подрос я, в цех устроился и решил дружка завести. Бригадир мой жил по соседству. Веселый такой парень. Павлом звали. Меня и потянуло к нему, к веселому-то. Думаю, если что, так и заступится — кулаки у него здоровенные. Я-то считал его за дружка, а был для него, сейчас уж понимаю, чем-то вроде шута горохового. Вы знаете такую дружбу: один командует, а другой только и старается услужить? Мелкий случай, а вот как сейчас помню. Сидим мы это с ним на улице вечером. Ребята с девчатами подошли. Павел и говорит: «Сенька, сбегай ко мне домой, фотоаппарат принеси». И добавил: «Ты оглох, что ли, заика? А ну, одна нога тут, другая — там».

Он всегда так делал. Один на один терпел я, а при девчатах, ну просто до невозможности обидно мне стало. А потом получилось такое. Мы контору отделывали. И переборки я не так поставил. Ломать пришлось. Вина была Павла, он приказал. А свалил на меня. Дескать, Земеров подпутал. Врал прямо в глаза.

— Мало ли мерзавцев. И почему вы ведете себя так безвольно? Ведь вы, в общем-то, здоровый человек.

— Да. А работать я завсегда любил. И радуюсь, когда ворота какие-нибудь поставлю или стол смастерю, к примеру, или чего другое. И глядеть люблю на то, что сделал. Когда-то я старался работать и затем, чтобы заслужить у людей уважение. Чтобы меня, так сказать, меньше трогали — самозащита своего рода…

— Кажется, идет мой автобус. — Елена остановилась. — Знаете, что я вам скажу: старайтесь быть с людьми, только с настоящими, а не с подонками. Тогда и себя поймете.

Разговаривая с ней, он не чувствовал обиды. Обида, горькая до слез, пришла позже, когда Семен дома сидел у окна и, слыша храп матери, смотрел на голый в лунном свете двор и вспоминал свое сватовство.

Утром он сказал начальнику цеха:

— Я подумал… не пойду в бригадиры.

Семен как-то внезапно постарел и осунулся. Раза два напился в одиночку, к великому возмущению Пелагеи Сергеевны, которая и сама когда-то была не прочь пображничать, но к старости утихла.

На одном из собраний председатель завкома обрушился на Земерова: «Человек с психологией предпринимателя… Стяжатель… Индивидуалист… Пережитки капитализма… В потенции это очень опасные люди…» Ничто не обидело Семена так, как слово «в потенции». Он не знал, что значит на простом языке эта «потенция», но догадывался, что речь идет о его будущем.

Семен работал теперь еще больше, с какой-то озлобленностью даже, ложась в постель только часа на четыре-пять — сон не шел к нему.

«В потенции». Пусть буду такой».

Он достроил веранду на Луговой, обладил свинарник, покрыл крольчатник железом, хотя и старым, но еще годным, выторгованным Пелагеей Сергеевной у какого-то мужика, собиравшего металлический лом, заменил в рамах надтреснутые стекла, вместе с матерью насолил и намариновал всякой всячины огородной. Поколебался было, но все же купил козу и сделал ей скоренько насыпной, из горбылей, хлевок. Сена приобрел в деревне, в сорока километрах от города. Обмерил поленницы и ужаснулся: может не хватить дровишек до лета — все же два таких больших дома, лучше жить с запасом, запас карман не тянет. Долготье на лесобазе продавали сырое (прямо из реки) и к тому же сучковатое. Когда он торопливо складывал последние расколотые им поленья, у него тряслись от напряжения руки и подгибались колени. «Пусть буду такой».