Евгений Войскунский - Мир тесен Страница 19

— Я тебя спрашиваю, Темляков, почему ты сделал попытку бежать? Бросить Литвака в неуправляемом мотоботе под огнем?

Я выпростался из-под трофейной шинели и попытался придвинуться поближе, чтоб не пропустить ни слова из Толькиного ответа. Лицо у меня горело, весь я горел. Из последних сил я заставлял себя прислушиваться к разговору, не поддаваться беспамятству.

— Не знаю, товарищ капитан, как объяснить, — сказал Т. Т., и голос его прервался будто всхлипом. — Растерялся, наверно… До того, как нас осветили на плесе, я, товарищ капитан, делал все не хуже… других… Земсков может подтвердить…

— Растерялся, — спокойно сказал капитан. — Вот это ты правильно говоришь, Темляков. Растерялся. Струсил.

Тяжко упало последнее слово. Струсил! — эхом отдалось в шхерах. Или в моей горячечной крови.

Т. Т. молчал. Я знал, как трудно ему, самолюбивому, гордому, давалось молчание. Пусть, пусть молчит… опустив повинную голову… только бы не вздумал вякнуть эту чушь… будто его послали в операцию нарочно, чтобы кокнуть… Молчи, Толик!

Он молчал.

— Мальчишки, — сказал капитан; в его голосе не было гнева, скорее была печаль, но я не ручаюсь за правильность впечатления. — Вояки, так вашу так. Вам тяжесть оружия по плечу?

Молчание. Донесся откуда-то глухой взрыв, и сразу пулеметы там заработали — кажется, на Эльмхольме.

— Пожалуй, по плечу, — сказал капитан, он словно бы сам с собой разговаривал. — Высаживаться и брать острова научились. Рветесь вперед, вояки. А мы пока вперед не пойдем. Закрепиться надо, ясно, мальчишки? В землю вгрызться. Тебе ясно, Темляков?

— Ясно, товарищ капитан! — выкрикнул Т. Т.

— Что тебе ясно, волчонок? Понимаешь ты, что тебе жутко повезло? Если б финны порешетили Литвака, когда ты удирал, то стоял бы ты сейчас перед трибуналом. И не помогло бы ничего. Никакое раскаяние.

Опять молчание. Притихли шхеры, угомонился залив. Как услыхали тяжелое, свинцом налитое слово «трибунал», так и притихли.

— Повезло тебе, что дело кончилось благополучно. Ты запомни крепко, Темляков, что одной ногой побывал в трибунале. Отправляйся на вахту.

— Есть, товарищ капитан, — ответил Темляков. — Спасибо, товарищ капитан, — добавил он тихо. — Я запомню.

Когда удалились его шаги, Ушкало сказал:

— Прошу, товарищ капитан, из гарнизона острова Темлякова убрать.

— Куда убрать?

— Списать его из отряда. Он нас за товарищей не считает.

— А ты, командир острова, все сделал, чтоб из него воспитать хорошего товарища и храброго бойца?

— Обстановка, товарищ капитан, не такая, чтоб воспитанием заниматься.

— Именно в боевой обстановке и воспитывать. Темляков человек с головой. Грамотный. Он тебе тут первым помощником мог бы стать. Политбойцем. Ясно, Ушкало? Ну, все. Мы не можем разбрасываться людьми. Выводы для себя он сделает. А тебе — работать с ним. Что?

На этот раз Ушкало промолчал.

— Пошли пулемет отстреляем.

Он любил стрелять, наш капитан. Это все в отряде знали.

Не знаю, сколько прошло времени: опять я провалился в беспамятство. Слышал, будто сквозь красный туман, как стучал пулемет. Потом кто-то поднял меня на ноги. Кажется, Шунтиков и Сашка Игнатьев. Шунтиков сказал:

— Пошли, пошли, Земсков.

Ноги заплетались. Ребята, крепко держа под руки, повели меня к пляжу. Там покачивался катер. В корме меня посадили на банку, я закрыл глаза. В глазах будто песку набилось под веками — больно было смотреть. Снова слышал сквозь забытье голос капитана. Страшно загремел, загрохотал мотор. А когда я очнулся…

Значит, так: второго мая сорокового года Т. Т., наш неутомимый групкомсорг, организовал поездку в Павловск — на маевку. Я не поехал, потому что обещал Кольке Шамраю навестить Марину. Т. Т. уговаривал меня, взывал к моим лучшим, коллективистским чувствам, а потом разозлился и увез группу в Павловск без меня.

А я поехал в Ораниенбаум. В кармане моей толстовки лежала плитка шоколада «Серебряный ярлык», купленная в киоске близ Балтийского вокзала. Стыдно, конечно, покупать шоколад, как будто я девица или черт знает кто. Но слово, данное Кольке Шамраю, требовало действия.

Кроме того, признаюсь уж вам, хотелось повидать Марину. Ее синие глаза еще хоть разок увидеть.

В Стрельне черная тарелка репродуктора на красном кирпиче станционного здания выкрикивала: «…нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор!» В Новом Петергофе наш вагон, набитый до отказа, опустел. К дворцам, к фонтанам, к Самсону, раздирающему львиную пасть, устремились празднично одетые люди. Остались в вагоне лишь две старушки с терпеливыми лицами, с тяжелыми мешками у ног, да широкоскулая женщина с толстым пацаном лет пяти-шести, не вынимавшим всю дорогу пальца из носу. Так мы и доехали до Ораниенбаума.

А день был хороший! Такой, знаете, бледно-голубой, с легкими перистыми облаками, среди которых тихонечко плыло солнце. Люблю такие дни — неяркие, нежаркие, медленные. Я сошел с перрона. На улице Юного Ленинца быстро нашел дом, где жила Марина. Он был розоватый, двухэтажный, утыканный кирпичными трубами. Не торопясь, я подходил к нему и мысленно вызывал Марину на балкон. Там было несколько балконов, их решетки украшали гнутые прутья в виде латинской буквы 5. Я представлял себе, как Марина выходит на один из балконов и, перегнувшись через перила, смотрит на меня… на лице у нее появляется радостная улыбка… она машет мне обеими руками… сияет от счастья…

Никто на балкон не вышел. Мои фантазии еще никогда не сбывались. Я поднялся на второй этаж и, сунувшись в приоткрытую дверь налево, спросил у румяной женщины в сером халате, несшей на кухню гору посуды, где проживают Галаховы. Румяная, скользнув по мне взглядом, зычно крикнула в глубь длинного коридора:

— Августа Петровна! К тебе пришли!

Появилась маленькая худенькая женщина, одетая в закрытое черное платье с кружевным белым воротничком. По-моему, такие платья носили в прошлом веке. В ее гладких седеющих волосах была черная ленточка. Женщина улыбнулась мне и пропищала:

— Вы, наверное, к Марине? Пройдемте.

Следом за ней я прошел мимо кухни, где шумели примусы и переговаривались хозяйки, мимо дверей, из-за которых доносились голоса, смех, детский плач, и вошел в большую комнату, оклеенную темными обоями с некогда золотым узором. Тут пахло лекарствами. Тесно стояла громоздкая темно-красная мебель — могучий буфет, кровать, книжный шкаф. На столе лежала раскрытая книга. Стульев с высокими спинками было чересчур много, штук пятнадцать. А Марины в комнате не было. Правда, она могла быть за ширмой, разрисованной райскими птицами. Вот сейчас оттуда выйдет Марина, сияя от радости…

— Садитесь, молодой человек, — приветливо сказала Августа Петровна. Она слегка шепелявила. — Как вас зовут?

— Борис, — сказал я, но не сел. Меня никто никогда не называл на «вы». — А где Марина?

— Мариночка, наверное, в парке. Точно не знаю, но она сказала, что идет погулять со своими подругами. Где же еще гулять, как не в парке? — Мне показалось, что она сделала мне глазки. И улыбнулась такой беспомощной улыбкой, плечиками пожала. Странная какая. — Вы местный? — спросила она. — Кажется, я вас раньше не видела.

— Я из Ленинграда. — Мне не нравилась эта комната, пропахшая лекарствами. И эта улыбающаяся Августа не нравилась.

— Вы можете посидеть и подождать Марину, — сказала она. — Я вскипячу воду для чая.

Странно как-то она говорила. Как будто из книжки. Я вежливо сказал, что пойду в парк искать Марину.

— Не смею вас задерживать, — сказала Августа Петровна, берясь за книгу в старинном кожаном переплете.

Фу-ты! Не хватало только, чтобы она вынула из юбок этот… как его… лорнет. Я шел по улице Юного Ленинца и посмеивался. Силь ву пле! — вспомнил вычитанное где-то французское выражение. Мамаша силь ву пле, а дочка рококо!

Я вышел к собору. Он был запущенный и словно слепой, из уступов его красно-кирпичной кладки, на верхотуре, торчали пучки желтоватой травы. Я шел вдоль старых домов, обшитых темным тесом. А вот магазин, куда я бегал за водкой в тот апрельский вечер. Совсем недавно это было, а гляди-ка, сколько перемен. Шамрай ушел в армию. Т. Т. организовал новый культпоход. А я, с шоколадом в кармане, опять тут, в Ораниенбауме, — иду разыскивать в парке Марину.

Вот Большой дворец. Вид у него неважный, обшарпанный. Когда-то, в XVIII веке, его построили для Меншикова, и, кажется, отсюда и есть-пошел городишко Ораниенбаум. Я неторопливо поднялся в Верхний парк. Деревья стояли голые, чернели стволы лип, сквозь узор их веток мелькнула светлая вода. На площадке перед Китайским дворцом шумно препирались две группы, каждая отстаивала свое право пройти на экскурсию во дворец раньше другой. Я пробрался к женщине-экскурсоводу, пытавшейся навести порядок, и спросил, водит ли сегодня экскурсии Марина Галахова. «Нет», — сказала она сухо.