Богдан Сушинский - На острие меча Страница 19

– А ласки мужчин – разве не библейский? Мужские ласки, прелюбодеяние с мужчинами разве освящено Богом? Разве любое возлежание с мужчиной, пусть даже с мужем, не есть отголосок первородного греха? – спокойно, вкрадчиво, с кокетливой нежностью в голосе убеждала ее Эжен. – Так чего нам бояться? Бог позволяет грешить, но Он же и позволяет искупать свои грехи в молитвах. Молодость нам дана для греха, но старость-то существует для искупления. Разве не так? Правда, иные и в старости умудряются грешить ретивее многих молодых. Уж можешь мне поверить.

Амелия даже не заметила, как маркиза легонько подвела-подтолкнула ее к постели. Как оказалась позади нее. Поняла это, лишь когда ощутила жаркое дыхание маркизы у себя на шее, а прикосновение ее упругой груди – на судорожно вздрагивающей спине. В эту же минуту, словно по мановению сатаны-искусителя, погасла последняя свеча, огарок которой был рассчитан маркизой именно на это время. И они, со всей своей греховностью, остались наедине с мраком ночи и греха.

Руки Эжен сначала нежно легли на едва очерченные груди девушки, потом страстно обхватили их и наконец больно, яростно, остервенело вцепились, повергая растерявшуюся пансионессу в бездну мягких перин, пламя эротического пожара, в пропасть странных ночных влечений, печать которых неминуемо останется отныне на всех ее женских грезах, страстях и представлениях.

– Но то, что происходит сейчас, не имеет никакого отношения ни к первородному греху, ни к его сатанинским извращениям, – подала ей маман Эжен адамово яблоко, по-змеиному спускаясь с ветки своего житейского опыта и окончательно обнажая при этом тело пансионессы, которая вновь, теперь уже в постели, оказалась лицом к властительнице греховного ложа. – Это всего лишь урок. Обычный урок, с которого начинается высшее познание сути женского предназначения, великосветской нежности, соблазна, – страстно шептала Эжен, прикасаясь губами к губам Амелии, к нежным соскам ее груди и снова возвращаясь к губам, чтобы сжать, завладеть ими в нежном, но сладострастном поцелуе…

Эжен помнила, что при маман Мари нравы пансионата мало отличались от женских монастырей. Но вот незадача: очень скоро маман Мари убедилась, что знатные молодые люди, которым она предлагала своих выпускниц, – получая за это дорогие подарки и пожертвования, – искали в ее преуспевающих в знании Библии и молитв выпускницах не раскаявшихся правоверных грешниц, а совсем наоборот. Как оказалось, им нужны были блистательные дамы, умеющие вести себя в обществе, покорять высший свет, царствовать на балах и священнодействовать в постели.

А поскольку большинство женихов были честолюбивыми провинциалами, то их невесты еще и должны были помогать им прокладывать «путь к короне», делать головокружительную карьеру. Маман Мари понимала это, однако переломить себя и отказаться от замысла так и не смогла. Тем более что в последние годы она болела и не желала отяжелять свой путь к Господу еще и грехами пансионесс.

Растерянная, подавленная, обессиленная охватившей ее страстью, Амелия уже не сопротивлялась. Она задыхалась от дерзких поцелуев Эжен, устремлялась навстречу неизведанным ласкам, о возможности которых еще несколько минут назад даже не догадывалась, и наконец, оказавшись окончательно подмятой телом маркизы, покаянно закричала. Она и представить себе не могла, что в хрупкой, удивительно женственной и непостижимо молодой фигуре маман Эжен сокрыта такая грубая мужская сила. И такая дикая страсть.

Да, в свое время маман Мари не в состоянии была пересилить себя. Но как только у пансионата появилась новая, вернувшаяся из Парижа, хозяйка, все здесь резко изменилось. Буквально в считанные дни. Особенно это заметно стало после того, как «Лесную обитель» неожиданно посетила герцогиня д’Анжу…

25

Увлекшись схваткой, ни Сирко, ни Гуран не заметили, куда исчезла графиня. Даже Кара-Батыр, клятвенным заветом которого было охранять ее, и тот, едва отбившись от наскока какого-то плюгавого валаха, несколько минут растерянно оглядывал лагерь, бросая своего скакуна из одной его стороны в другую.

Карету Дианы де Ляфер поставили в ограждение табора. Между двумя валунами, в том месте, где он подступал к руинам мельницы. Саму же графиню принудили остаться внутри этой походной крепости, между россыпью островерхих камней, один из которых в первые минуты атаки служил для Сирко наблюдательным пунктом.

Однако стоило атаману сойти с россыпи, как графиня метнулась под состыкованную с каретой повозку, проползла под ней и, прячась под свисающим мешком, вонзила стрелу в подреберье хищно бросившемуся к ней кайсаку.

Выпуская вторую стрелу, графиня слишком неосторожно высунулась из укрытия. Стрела вонзилась в коня сражающегося рядом с ней ордынца. Тот заметил стрелявшую, нервно оскалил зубы в предчувствии добычи и, тремя ударами свалив наседавшего на него гусара, метнулся к Диане.

Графиня едва увернулась от его сабли, конец которой пропорол набитый тканью мешок, перекатилась под повозкой на другую сторону и, оказавшись под прикрытием таборного вала, вогнала стрелу прямо в живот приподнявшемуся в седле татарину.

Она сражалась, как могла, оставаясь один на один с кайсаками, и уже заметивший ее Кара-Батыр ничем не мог помочь. В ту самую минуту, когда слуга взглядом отыскал графиню за внешним обводом лагеря, конь его, сраженный пулей, осел на задние ноги, и татарин едва успел соскочить, чтобы не оказаться придавленным к земле мощным крупом. Теперь он жонглировал двумя саблями, словно пытался защитить павшего товарища от подкрадывающихся к его телу спешенных кайсаков.

Поняв, что Кара-Батыр дарит ей несколько минут передышки, графиня решилась на небольшую хитрость. Держа в одной руке лук с поставленной на тетиву стрелой, а в другой – пистолет, она подбежала к карете.

Брошенное кем-то копье пробило стенку рядом с локоном ее волос именно в то мгновение, когда Диана ступила на подножку. Но все же она успела вскочить вовнутрь и, открыв другую дверцу, прямо из кареты выстрелила в противника Кара-Батыра. Второй кайсак ошарашенно оглянулся на нее, но этого оказалось достаточно, чтобы, дотянувшись концом клинка, Кара-Батыр рассек ему гортань.

При виде этой страшной сцены Диана передернулась всем телом так, словно удар настиг ее саму, и, отпрянув, припала к спинке сиденья, стараясь отрешиться от всего, что происходило за стенками хрупкого убежища. Даже прошедшая мимо ее лица пуля, которой кто-то из сражавшихся пробил переднюю и заднюю стенки кареты, не смогла вовремя привести ее в чувство.

Съежившись, вжимаясь в мягкое сиденье, она не видела, как, оттесняя кайсаков, протиснулся между каретой и повозкой Сирко с двумя закованными в железо польскими гусарами; как, стоя на полуразрушенной стене мельницы, зажимал разорванный пулей живот какой-то загнанный туда татарами казак. И лишь когда, врубившись саблей в верх кареты, в нее заглянул ордынец, бритая голова которого была увенчана широким уродливым шрамом, она опомнилась и, чисто по-женски ткнув ему в лицо дулом незаряженного пистолета, выскочила через противоположную дверцу, чтобы вновь оказаться в лагере.

Броситься вслед за ней татарин уже не мог, пришлось встречать клинок Кара-Батыра, сумевшего каким-то образом снова раздобыть себе коня.

А еще графиня успела заметить, что Сирко, вместе с могучими гусарами из охраны обоза, успел прорваться к тем нескольким полякам, которые, засев в руинах мельницы, отбивались от наседавших кайсаков. Зловонная отара безрукавных татарских тулупчиков овчиной наружу черной стеной напирала на лагерь почти со всех сторон. Вот тогда графиня с ужасом поняла: все намного страшнее, чем она предполагала. Казаки и гусары не продержатся и часа, кайсаки просто-напросто сомнут их. Лагерь из повозок оказался слишком слабым укреплением, чтобы они смогли устоять перед этой могучей шайкой грабителей.

Единственное, чего она не сумела увидеть, – невесть откуда взявшегося позади нее, на склоне долины, отряда хорошо вооруженных, закованных в сияющие доспехи воинов. И была ужасно поражена и напугана, когда вдруг услышала могучее, словно рев прорвавшего плотину водопада: «О-да-а-ар! О-да-а-ар!»

26

Из боковой двери снова появился секретарь. Он подошел к столу, окинул его взглядом и, поняв, что кардинал все еще не прикасался к почте, выжидающе уставился ему в спину.

– Судя по всему, этим летом в Дюнкерк они так и не войдут, – мрачно проговорил Мазарини, стоя у камина. Однако Франсуа не понял: заметил ли хозяин кабинета его появление или же по-прежнему рассуждает сам с собой. – Тем временем война с Испанией грозит перерасти в еще одну Столетнюю. И в ближайшие два-три месяца мы не сможем направить принцу сколько-нибудь надежного подкрепления. Разве что две-три сотни наемников да роту мушкетеров. И это – в ситуации, когда, добиваясь хоть какого-то перевеса в войне, по существу следует вооружать всю Францию.