Абрам Вольф - В чужой стране Страница 2

Передний танк уже в ста метрах. Еще минута, и он сомнет, раздавит… Кучеренко сжимает в руках гранаты. Он весь напружинился. Секунда… еще секунда… Чуть приподнявшись, Кучеренко кидает гранату, за ней вторую и припадает грудью к земле. Танк загорелся. Гранаты рвутся слева и справа. Но танки уже не остановить. Шукшин бьет из пистолета по бегущим автоматчикам, а в смятенном мозгу проносится мысль: «Только бы не взяли живым!»

Шукшин даже и на мгновение не мог допустить возможности плена. У Шукшина не дрогнула бы рука убить родного брата, если бы брат поднял перед врагом руки. Всей жизнью он воспитан так: биться с врагами Родины до последней капли крови…

Семнадцатилетним юношей, сын шахтера и сам шахтер, Шукшин вступил в отряд сибирских партизан, стал пулеметчиком. Дрался против Колчака, был бойцом кавалерийского отряда особого назначения по борьбе с контрреволюцией, потом ушел бить Врангеля, исколесил всю Украину, сражался против банд Махно, Петлюры, участвовал в подавлении антоновского мятежа на Тамбовщине…

После гражданской войны, став командиром РККА, обучал и воспитывал красноармейцев — сначала конников, Потом танкистов. До назначения командиром полка, с которым отправился на фронт, был заместителем начальника Саратовского танкового училища. Он учил красноармейцев не только боевому мастерству. Он учил их священной верности народу и жгучей, непримиримой ненависти к врагам Родины.

…Нет, живыми их враг не возьмет, они все погибнут на этом поле, но не сдадутся и не отступят перед врагом! Шукшин, втолкнув в рукоять пистолета последнюю обойму, бьет по автоматчикам. Бьет без промаха — еще в кавалерийском корпусе Котовского он был лучшим стрелком — и считает каждый выстрел: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Нет, последний патрон он не израсходует!

Только горстка танкистов еще продолжает драться — все остальные убиты, раздавлены танками. Оставшиеся в живых ближе прижимаются к командиру полка. Справа от Шукшина — Кучеренко. Он отбивается гранатами.

К Шукшину подполз сержант, лежавший слева, хрипло, срывающимся голосом крикнул:

— Бейте, бейте… — Сержант смертельно ранен. Он силится подняться, но падает, затихает.

Шукшин берет его винтовку. Патронов в ней нет. Он вскакивает:

— Вперед! Вперед!..

Винтовка падает из рук. Шукшин, схватившись за голову, медленно оседает на траву, черная пелена застилает глаза.

Последний патрон, хранившийся в «ТТ», остался неиспользованным.

Конец?

Шукшин очнулся от острой, нестерпимой боли. Кто-то тяжелый, огромный навалился на него и давит, давит к земле, а в спину, в голову, в руки и ноги впиваются острые камни. Все тело горит. Он силится закричать, но не может: горло сдавила спазма. Шукшин мучительно силится понять, что с ним, где он. И вдруг его словно ударило током — он рванулся, вскрикнул.

— Лиге! Нихт рюре! Лежи! Не шевелись! — огромный волосатый кулак толкнул его в грудь, он больно ударился головой о что-то и открыл глаза. Он лежал на броне вражеского танка, двигавшегося в колонне по полевой дороге. Его цепко держал за плечо, придавливая к броне, немецкий солдат. «Куда меня везут? — проносилось в голове.—

Плен! Я в плену… — Рука скользнула под гимнастерку, за пояс — туда он заткнул пистолет, когда последний раз кинулся в атаку. Но пистолета не было. — Все, плен…»

От сильной потери крови голова кружилась, в глазах мелькали, бешено крутились красные пятна. Он опять впал в забытье.

Когда он снова пришел в сознание, солнце уже клонилось к горизонту. Танк стоял на обочине дороги. Солдат, державший Шукшина за плечо, что-то быстро говорил офицеру, сидевшему в сером «оппеле». Офицер небрежно махнул перчаткой:

— Не нужен! Бросить!

Машина помчалась дальше, тесня к обочине нескончаемую колонну пленных красноармейцев, медленно двигавшуюся в густых облаках пыли.

Немец разжал руку, отпустил пленного и с силой толкнул ногой. Шукшин свалился с танка в пухлую, теплую пыль. Немец стал снимать автомат, болтавшийся у него за спиной, но кто-то успел подхватить Шукшина, спрятать в толпе. Немец зло выругался, но стрелять не стал.

Шукшин не мог идти. Он был ранен в плечо и голову. Его по очереди, взяв с обеих сторон под руки, вели красноармейцы. Потом рядом с ним оказался высокий, очень худой, сутуловатый военинженер третьего ранга. Он протянул Шукшину флягу.

— Выпейте… Вы потеряли много крови… — Военинженер, протягивая флягу, полуобнял Шукшина. — Крепче обопритесь на меня, так будет легче…

Шукшин молчал. Его охватило отчаяние. «Я в плену, в плену… Что же делать, что делать?» Единственное, чего он желал теперь, была смерть, скорая смерть.

Военинженера сменил пожилой усатый майор. Этот майор вел Шукшина до самых Великих Лук и за весь путь не проронил ни слова.

Сражение в районе Великих Лук уже закончилось, но неожиданно то в одном, то в другом месте вспыхивала сильная перестрелка. Отдельные группы красноармейцев, потерявшие надежду вырваться из окружения, открыто нападали на вражеские колонны и дрались до последнего патрона. Вдоль дороги, по которой брели пленные, все чаще встречались опрокинутые немецкие машины, разбитые пушки и танки.

Перед Великими Луками колонну пленных остановили: где-то впереди раздавались частые, резкие орудийные выстрелы. Стрельба продолжалась недолго — минут десять. Как только она прекратилась, пленных погнали дальше.

Скоро за поворотом дороги показалась небольшая березовая роща. У самой дороги, в кустарнике, сильно пожелтевшем от жары, чернела маленькая противотанковая пушка «сорокопятка». Ствол ее был изогнут, весь щит во вмятинах и рваных дырах. В двух шагах от пушки, уткнувшись лицом в траву, лежал убитый советский артиллерист, судя по плечевым ремням, командир. На дороге и на обочине догорали три фашистских танка.

Шукшин бросил взгляд на танки, на пушку и понял все: этот артиллерист, решив дорого продать свою жизнь, вступил в бой с вражеской колонной, в упор ударил по танкам. Рядом с ним валялась куча пустых гильз. Левая рука, вытянутая вперед, сжимала снаряд — последний снаряд… Проходя мимо артиллериста, Шукшин на секунду задержался, посмотрел на его могучее, распластанное на земле тело, подумал. «Он сделал все, что мог сделать, и не узнал позора плена…» Он завидовал этому безвестному герою.

Из Великих Лук пленных пешком погнали в Полоцк. Шли десять суток. Жара не спадала. Обессилевшие, страдавшие от ран, голода и жажды люди с каждым днем все больше слабели. Отставших гитлеровцы пристреливали. Половина пленных осталась лежать на обочинах дорог. Шукшина спасли товарищи. Последние километры они несли его на себе.

В Полоцке пленных загнали в вагоны и отправили в Каунас. Там, выгрузив из эшелона, построили на платформе.

— Жиды и комиссары, три шага вперед! Стоявший рядом с Шукшиным высокий, курчавый, со смуглым, цыганским лицом политрук оставил строй. В гробовой тишине вышло еще несколько человек.

К политруку, заложив руки за спину, неторопливо подошел офицер, молодой, девически стройный. Холеное, интеллигентское лицо офицера не выражало ничего — ни ненависти, ни любопытства. Он не спеша вынул из кобуры пистолет, щелчком сбил приставшую к длинному стволу соринку. Потом медленно повернулся к политруку и выстрелил в голову.

Остальных закололи штыками полицаи, зверствовавшие не меньше немцев.

Часть пленных направили в старые форты, за город, часть — в лагерь «Ф», находившийся около моста через Неман. Шукшин, военинженер третьего ранга и пожилой молчаливый майор (Шукшин уже знал его фамилию — Сальников) попали в лагерь «Ф».

Пленных загнали в дощатые сараи и впервые за несколько дней дали хлеба — буханку на семь человек.

Шукшин, обессиленный, изможденный, лежал на земле, закрыв глаза. Военинженер хотел поднять его, но Сальников остановил:

— Не трогайте, пусть лежит. — Он снял с себя гимнастерку, положил Шукшину под голову. Тот скоро забылся тяжелым сном, начал бредить. Очнулся только к вечеру.

В огромном переполненном сарае было полутемно. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь узкие щели, путались в густом, душном сумраке. Шукшин лежал на спине с открытыми глазами, смотрел на призрачные нити и никак не мог вспомнить, как он сюда попал.

— А, очнулись! — послышался рядом глуховатый голос Сальникова. — Вот горячая вода. Целая кружка настоящего кипятку! Пейте. И вот еще, это ваша доля, — Сальников протянул Шукшину кусок сахара, который он нашел у кого-то из пленных.

Этот молчаливый, с хмурым, суровым лицом пожилой майор с первого дня стал для всех, кто находился в сарае, старшим. Каждое его слово выполнялось без пререканий. Почувствовав в этом человеке твердую волю, люди с радостью подчинялись ему.

Сальников сам делил пищу, отдавая большую часть больным и сильно ослабевшим. Когда гитлеровцы брали партию пленных на работу, он посылал туда тех, кто был покрепче и мог раздобыть что-нибудь для товарищей. И каждый раз сам отправлялся на работу, какой бы тяжелой она ни была. Он не отличался крепким здоровьем, к тому же был контужен, его мучили страшные головные боли. С работы Сальников возвращался совершенно обессиленным, с трудом держался на ногах, руки его, не привыкшие к физической работе, были в кровавых мозолях и ссадинах. Но никто не слышал от него ни стона, ни жалобы.