Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера Страница 2

Я выскочил на воздух. Умылся наскоро снегом и пошел к санитарным вагонам. Я надеялся найти знакомых, чтобы расспросить очевидцев, и не ошибся.

В потемках рассвета, слабо освещенных мигающей свечой, в вагоне, где лежали раненые, мешая стоны с руганью, меня окликнули:

— Матти! Ты ли это?

А так как это был именно я, — меня зовут Матти, — то я подошел к койке, откуда раздался этот слабый окрик.

— Прости, я не могу подать тебе руки: у меня отморожены руки и ноги.

Мигание свечи, не разгоняя сумрака, мешало мне рассмотреть лицо говорившего. Я с трудом узнал его.

Раухалахти, мой товарищ по мастерской в Гельсингфорсе, мой товарищ по териокскому отряду Красной гвардии, работник Карельской трудовой коммуны, лежал передо мной без движения.

В нашей неожиданной встрече не много было радости.

Раухалахти за полчаса, что простоял наш состав на полустанке, рассказал столько интересных вещей, сколько иной раз и за год не придется услышать.

— Все дело, Матти, в том, что наши бойцы не знают местных условий: ни этих проклятых незамерзающих болот, ни этого дикого бездорожья; наши бойцы не умеют ходить на лыжах, а лахтари ходят на лыжах отлично, они проскакивают без дорог в тыл, они, эти финские егеря, пробегают через границы.

Еще с осени они переходили поодиночке и группами через границу, собирались в лесу, в болотах, у озер, в рыбачьих банях, сторожках, накапливали оружие, а у нас по всей Карелин, по всей тысячеверстной бездорожной границе, с трудом насчитывалась тысяча бойцов и то в мелких, разрозненных отрядах.

Когда началось движение, — ты только подумай: эти белые прикрываются именем «Калевалы»![4] — по нашим деревням ездил седобородый старик-торговец из Тунгуды — он называл себя Вейнемейненом — и агитировал за независимость Карелии и ее союз с Финляндией. Это с лахтарской Финляндией-то!

Когда началось движение, к этим лахтарям примкнули кулаки и зажиточные. Мы даже приблизительно (ты знаешь, какие у нас пути сообщения — птица крыло сломит) не представляли себе размеров восстания, а когда стали поступать запоздавшие сведения и мы посылали телеграмму за телеграммой в центр, там совсем недооценивали положения и в своих запросах иронически относились к нашим сообщениям.

Потом стали посылать красноармейские части, утомленные уже войной в Центральной России и совсем не подготовленные к нашим условиям.

Я обморозился под Кокосальмой.

Я скорее предпочел бы снова находиться в плену в Таммерфорсе, у Маннергейма, чем повторить сражение под Кокосальмой.

Мы на рассвете вышли из Кестонской в Кокосальму, которую занимали лахтари. Ты себе представь, всего-навсего одна проходимая тропа.

К десяти утра мы были уже у озера, всего тысяча двести шагов от Кокосальмы.

Наши ребята, привыкшие к условиям войны в России, недостаточно хорошо поставили разведку, и мы стали разворачиваться на глазах у белых.

Разворачивались мы два часа.

В двенадцать командир приказывает: в атаку!

Заметь себе, что белые совсем не стреляли, не подавали даже признаков жизни.

Нам надо было пройти около версты по занесенному глубоким снегом озеру.

Позади подтянули на руках орудие Маклена. Оно за весь бой выстрелило всего раза четыре, и то каждый раз снаряды, попадая в липкий, вязкий снег, не разрывались.

Как только мы сошли с тропы, сразу провалились по пояс в густой снег. Итти было очень трудно. Каждые десять-пятнадцать шагов делали остановку; некоторые остановки даже до получаса.

Так мы стали выдыхаться, не пройдя и четверти расстояния до деревни. В начале движения мы потели от напряжения, но на остановках начинали мерзнуть.

Я тянул «максим», и двигаться с ним, сам понимаешь, по этому снегу было не очень весело. Но самое тяжелое еще впереди.

Продвигаясь по льду, мы вдруг почувствовали под ногами воду. Идем немного вперед — вода дошла до колен, и уже примерно в четырехстах шагах от противника весь наш отряд провалился по пояс в талую воду. Итти дальше было невозможно.

Лахтари, хорошо знакомые с местностью, очевидно, только этого и дожидались. Они открыли спокойный, прицельный ружейный огонь и угощали внезапными пулеметными очередями.

Я стал налаживать свой «максим», но ты пойми: весь день температура ниже 37° по Цельсию — вода в холодильниках так замерзла, что пустить пулемет в дело было невозможно.

У многих ребят закоченели пальцы, и спусковые крючки не поддавались их усилиям.

Я выхватил у одного красноармейца из отмороженных рук винтовку и, когда командир скомандовал: «Огонь!», нажал спуск, но — чорта с два! — из всего нашего отряда раздалось только семь-восемь выстрелов, — честное слово, не больше.

Моя винтовка отказывалась стрелять, винтовки ребят тоже бездействовали. Видишь, в чем дело: в затворе от холода ударники примерзли к пружинам. Обмундирование же наше не ахти какое, и если замерзала сталь, то что было с людьми! И все это под точным, метким огнем лахтарей, которые, надо отдать им справедливость, били с выдержкой.

Ты не забудь, что мы находились по пояс в воде.

Понятно, ни о каком продолжении атаки не могло быть и речи.

Мы зарылись в снег, чтобы дождаться темноты. Лежали больше трех часов, и как мы приветствовали наступление ночи — сам поймешь.

Под прикрытием темноты стали отходить назад. К счастью, беляки нас не преследовали.

Когда мы подползли к тому месту, где оставалось орудие, мы поняли, почему оно мало действовало. Командир орудия отморозил себе руки и ноги, стоя на наблюдательном пункте. Его посинелое лицо казалось совершенно мертвым, и на щеках видны были крупные слезы. Не успев еще сползти по небритой щеке, они превращались в ледышки.

Я видел, как наши замечательные ребята до того утомились, что стали безразличными ко всему. Некоторые ложились на дорогу и лежали совершенно без движения, распластавшись, пока их не подбирал подошедший обоз.

На обратном пути, при отходе по дороге через болота, наше орудие со всеми снарядами провалилось под лед в воду, на глубину четырех метров.

С политруком во главе три часа работали в болоте при двадцатипятиградусном морозе — и пушку и снаряды вытащили. Какие прекрасные ребята наши артиллеристы!

Лошади — и те из строя выбыли, ну и я, конек-скакунок, без одной руки в Питер в госпиталь еду.

Он горько улыбнулся.

Свеча уже совсем оплыла; зимний рассвет заливал серым светом белые снега. Свет пробивался в вагоны санитарного поезда.

Паровоз загудел.

От толчка проснулись раненые, застонали, заворчали, заворочались.

— Раухи, — спросил я, пробираясь уже к выходу, — что думаешь ты обо всей кампании?

— Что думаю? Наши на лыжах ходить не умеют, следовательно, лахтари сумеют дотянуть до весны, а весной, летом, осенью здесь воевать совсем невозможно: болота, озера, снова болота, бездорожье такое, что во многих волостях только на смычках[5] и передвигаются.

— А тем временем белые будут орудовать в Лиге наций от имени самозванного карельского калевальского правительства. У них ведь кроме Вейнемейнена и Ильмаринена есть главный военный начальник.

Прощай, Матти!

— Прощай, Раухи!

Я прокричал мой прощальный привет, уже соскакивая с подножки санитарного вагона.

Какое задание мы получим? Неужели наш курс обучения будет прерван на целый год?

Всеми этими мыслями я поделился с ребятами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мы получаем боевое задание

На Тойво было забавно смотреть. У него вначале лыжи разъезжались в разные стороны, и он чуть не падал носом в снег.

Лыжи Тойво вдруг переставали разъезжаться в разные стороны; иногда, наоборот, начинали съезжаться, сближаясь и перекрещиваясь.

Он беспомощно болтал палками, стараясь раскрестить лыжи не падая. Правда, при всем этом он, скрывая свое смущение, все время без умолку болтал.

Один раз он сошел с лыж, в сторону от лыжницы, чтобы распутать их, и сразу провалился по пояс в снег.

Он шел уже устало, вспотев, с трудом поспевая за другими (ведь всего четвертый раз в жизни он вставал на лыжи). Правда, он утешался тем, что товарищи Ровио и Инно совсем не ходят на лыжах.

Я был назначен командиром взвода. Тойво попал ко мне; это был его выигрыш. Лейно был отделенным.

— Может быть, тебе лучше всего было бы остаться? — спросил я Тойво, когда он на легком повороте зацепился за свою же собственную палку.

Тойво обиделся:

— Я дойду до них, я буду бить беляков. Ты увидишь, как я пойду завтра, послезавтра. Велика важность — ходить на лыжах!

Больше всего Тойво боялся упасть.