Богдан Сушинский - Опаленные войной Страница 2

— Может, со временем и расстреляют. Только нас это не спасет.

Умолкли они лишь потому, что зашли в командирский отсек, где, скромно притихшие, ждали их, сидя за столом, девушки.

— Угадывай, лейтенант, которая твоя. Но учти: не угадаешь — оставлю ее здесь.

— Медсестра Мария Кристич, — будто испугавшись, что Громов действительно может не угадать, подхватилась одна из них — черноволосая смуглолицая девушка, с четко очерченными, пухлыми губами «бантиком» и слегка выпяченным подбородком. Она преданно смотрела на Громова большими темно-коричневыми глазами, уже самим взглядом своим умоляя: «Забери ты меня, ради бога, поскорее отсюда! Забери же, забери!..»

— Лейтенант Громов, комендант «Беркута». Садитесь, санинструктор.

— Что за строгости, лейтенант? — снова похлопал его по плечу Томенко. — К чему? Завтра бой. Переправа в огне. А мы — последние, кто будет сражаться за этот берег. Так сказать, последний оплот державы.

— И я о том же, — опешил от его окопно-панибратской философии Громов.

— Ну вот… Знакомься: Зоя Малышева. Медбог сто девятнадцатого дота. Лучший санинструктор Подольского укрепрайона и всей действующей армии.

— Зачем вы так, товарищ младший лейтенант?.. — вобрала голову в плечи-крылышки Малышева.

Она была под стать своему командиру — маленькая, хрупкая, только в отличие от него болезненно бледная. Лицо, волосы, глаза — все какое-то неприметное, бесцветное. Сравнив этих двух девушек, лейтенант сразу же понял смысл взгляда Марии. Все то время, которое Кристич пришлось провести в доте, младший лейтенант использовал, чтобы уговорить ее остаться и конечно же покорить. Во что бы то ни стало — покорить. Громов представил себе, как при этом должна была чувствовать себя невзрачная Зойка Малышева, имевшая неосторожность привести сюда Марию.

«Неужели они не понимают, в какой ситуации, у какой черты окажутся уже завтра, а может быть, через два-три часа? — думал Громов, замечая, как, ревниво оттесняя Марию, Малышева накрывает скудный солдатский стол, для которого уже все было приготовлено, и как младший лейтенант призывно посматривает на Кристич, не скрывая при этом своего восхищения. — Да нет, понимают… И все же продолжают подходить к жизни с теми же запросами и измерять ее теми же мерками, что и до войны. А ведь и в самом деле… Неужто и дальше все будет так же, как было: любовь, ревность, измена, свадьбы? И все это во время войны — среди огня, крови, между страхом смерти и самой смертью? А миллионы гибнущих? А скорбь миллионов калек, сирот, обреченных? Разве все это не должно сделать всех нас, оказавшихся в эпицентре войны, терпеливее, сдержаннее, добрее? Скорбь… Великая скорбь должна вселиться в наши души. Только она способна изменить наше естество. Только она способна вытравить из наших помыслов зародыши злодейства и направить нас на путь борцов-мучеников, страдающих и гибнущих за Отчизну…»

«Очнись, — резко, почти грубо, оборвал нить своих размышлений Громов. — Что за семинаристские бредни? Ты — солдат. И вокруг тебя война. Взялся за оружие — значит, оставайся воином и не монашествуй в грехоискуплениях».

Они подняли кружки с водкой: «За победу!» Но выпил свое лишь Томенко. Остальные пригубили и поставили. Бутерброды сжевали, но к двум банкам консервов никто не прикоснулся. И конечно же не до веселья им было. Слишком уж непривычными, неподходящими казались и это сыроватое подземелье, и КП — с телефоном, окулярами перископа и патронными ящиками, — для застолья. И лишь когда Томенко взял в руки гитару и запел какой-то старинный русский романс, все немножко оживились. Мария даже попробовала подпевать, хотя слов и не знала. А пел младшой неплохо. Больше всех это открытие поразило «богиню 119‑го дота» Малышеву, и без того очарованную своим командиром. Однако и Громова гитарист заставил ревниво вздрогнуть и подозрительно взглянуть на богиню своего собственного дота: «Вроде бы не очень увлекается, но все же…»

— Запомните эту нашу встречу, ребята, — растроганно молвила Зоя, когда они поднялись, чтобы прощаться. — Она у нас, может быть, получилась не совсем такой, как хотелось, но вы ее запомните. И вспоминайте, куда бы ни забросила вас судьба… Ведь это же наше последнее, мирное… ну, пусть даже полумирное, застолье.

Мария поцеловала ее, потом, немножко поколебавшись, поддавшись на подзадоривающее Томенково: «Ну, ну… твой лейтенант не приревнует», чмокнула в щеку и младшего лейтенанта.

— Не обижай Зою, — вертела пуговицей у него на гимнастерке. — Она действительно хорошая медсестра и очень добрый человек. Сбереги, если сможешь.

— Постараюсь, обязательно постараюсь, — поугасшим голосом пообещал младший лейтенант. Вместе с Марией этот дот оставлял и весь его кураж. Громову уже был знаком этот тип людей: они готовы на все, на любой подвиг, любые мучения, но только в присутствии публики. Или хотя бы кого-то одного, ради которого стоит рисковать репутацией и жизнью. Смерть и страдания в одиночестве — не для них. И кто знает, как младлей поведет себя, когда окажется замкнутым в своей каменно-бетонной гробнице. Когда и куражиться, и исповедоваться придется только перед самим собой.

— Приходите еще сегодня вечером, — срывающимся голосом попросил Томенко, с трудом переводя взгляд с Кристич на Громова, да и то лишь ради сохранения приличия. — Вдвоем… приходите.

— Вряд ли это удастся, — холодновато ответил лейтенант. — Время такое… Вечерние посиделки придется отменять.

— Да почему отменять, лейтенант? — вновь положил руку на плечо Громова, и тот с трудом удержался, чтобы не смахнуть ее и не напомнить младлею, как вести себя со старшими по званию. Хотя дело, конечно, было не в звании. Просто панибратства — такого вот, скороспелого — он никогда не терпел. — Сколько нам жить осталось…

— Столько, — прервал его Громов, — сколько будем вести себя на фронте как подобает офицерам.

— Все-все, — мило улыбаясь, вклинилась в их спор Кристич и деловито, будто забирала с вечеринки мужа, сказала: — Вы правы, товарищ лейтенант, нас уже, поди, заждались. Засиделись мы тут, в гостях.

2

Выйдя на поверхность, они еще какое-то время стояли в окаймляющем дот окопчике, любуясь неярким, подернутым туманной дымкой солнцем и вдыхая доносящуюся от реки прохладную влагу июньского покоя.

После мрачного, угарного подземелья дота этот пронзительный аромат реки пьянил и очаровывал. Никуда не хотелось идти, как, впрочем, и ничего не хотелось замечать такого, что напоминало бы о войне. Тем более что на какое-то время весь правый берег Днестра вдруг охватило редкое для военного времени спокойствие. Странное и подозрительное. Ни взрывов, ни выстрелов, а колонна бойцов, движущаяся вперемежку с повозками и машинами, воспринималась отсюда с такой безучастностью и отстраненностью, словно она восставала на экране полевого армейского кинотеатра.

Даже группка солдат из гарнизона Томенко, расположившаяся с бутыльком самогона и нескудной, пока еще не пайковой, закуской на лужке посреди каменистой россыпи, почему-то приумолкла, напряженно уставившись на вышедших из дота офицеров и на речное, забитое войсками замостье.

— Что там? — поинтересовался Громов у появившегося со стороны моста мотоциклиста, которому он на полчаса предоставил свободу действий.

— Да что-то не то, — мрачно ответствовал тот. — Войска бегут, город бежит, а по ту сторону непонятное спокойствие. Не понятно, от кого бежим.

— Ну, это нам очень скоро объяснят, — «успокоил» его Томенко.

— Не знаю, не нравится мне все это.

— А кому нравится? — почесал затылок младлей. Полоса хандры длилась недолго, и теперь к нему вновь возвращался озорной азарт любимца публики. — Но форсировать эту реку придется не нам, а германцу. И доберутся до этого берега немногие.

…Подъезжая к мосту, Громов обратил внимание, что поток беженцев и солдат уже схлынул. Вот по мосту прошла группка бойцов с носилками. Затем еще группка — с двумя пулеметами, причем один пулемет, с длинным ребристым стволом, явно был трофейным.

— Что, посмотрим, как рванут? — спросил водитель мотоцикла, видя, что охрана оставляет ближние от моста окопы и ячейки.

— Думаешь, уже будут рвать?

— Самое время.

— Может быть. Отходят, очевидно, последние.

— Только любоваться здесь нечем. Надо поскорее вырываться из этой пробки. Боюсь, что сейчас всю эту вереницу накроет артиллерия.

— Э-гей! — прокричал раненый боец, семенивший вслед за группой пулеметчиков. — Погодите взрывать! Там еще какая-то часть! Целая часть идет! Там, за холмом!

— Какая часть?! Откуда она взялась?! — офицера, выскочившего из блиндажа, Громов узнал сразу. Это был тот самый майор-бонапартист. — Там уже не должно быть никакой части!

— Может, с севера подошли. Там моста нет.