Вук Драшкович - Ночь генерала Страница 2

Глина на их сапогах и солдатских ботинках была желтоватой и жидкой, иногда с засохшей травинкой. На прикладах вырезаны ножом разные имена и даты.

Тело стало безжизненным и безвольным. Из-за того, что его и били с размаху, и топтали, и оно все время меняло форму: то сжималось в комок, то изгибалось дугой. А руки, скорее инстинктивно, чем сознательно, защищали голову.

Возле узкой двери, через которую его только что втащили, прямо на пороге остался один башмак, и от него по грубому цементному полу, петляя, тянулся след кровоточащей стопы.

В углу подвального помещения, в нескольких шагах от голой раскладной кровати, потрескивала печь, сделанная из металлической бочки, печь-буржуйка, с открытой дверцей, из которой треща вылетали искры.

Разгоряченные ударами и теплом, истязатели вытирали пот, стекавший на лоб из-под шапок с красными звездами и рычали:

– Это тебе за Бору… Это тебе за Желтого… за Веру… за Момчилу… за Колю… Это тебе за наших братьев и товарищей!

Выкрики мешались с лаем разъяренных собак, которые рвались с поводков, чтобы растерзать его.

Солдаты, держащие собак, двигались медленно, как будто скользя, вены у них на руках и шеях набухли от напряжения, потому что собаки тянули, вставали на задние лапы. Один из них икал, его начало рвать, но он не выпускал из рук поводка, и то, что он исторгал из себя, жидкое, сероватое, с непереваренными кусочками капусты, текло по подбородку, по шее, по шинели. Началась рвота и у второго, того, что стоял у двери.

– Топчи его! – донеслась команда.

«Где я нахожусь? – спрашивал себя генерал Дража, неуверенный в ответе, похожий на слепого, который пальцами ощупывает и рвет паутину. – Я промок, я весь мокрый. Промок до костей. Эти новые плащ-палатки тоже пропускают воду. Как же я такой пойду во Дворец? Всех этих поставщиков надо было бы под суд отдать. Гнилая свекла, червивая фасоль, песок в муке, разбавленные чернила, конина вместо телятины. Хорошо, хорошо еще, что ветер сейчас не с севера. Который час? Нет, это не труба, для вечерней зори еще рано. Кто эти люди? Столовая закрыта на побелку, об этом сообщили на утренней поверке. Это рекруты, болтаются здесь по привычке. Но ведь столовая в другом крыле. Что же происходит?» – мучился он.

– В голову его, в голову!

– Промеж ног вдарь, мать его, тут и у самого Господа слабое место!

– В грудь бей, в грудь, пса цыганского! Что мы бабы, что ли? Покажи-ка ему, кто мы такие! В грудь, да так, чтоб и отец его в гробу заворочался!

– По ребрам дай, Ликота. Сапогом по ребрам!

«Нет, это не сон! – шептал он самому себе.

– Нет, это не сон. Сон исчезает, когда понимаешь, что это сон, когда его ухватишь. Сознание рассекает его, он лопается, стоит ему соприкоснуться с сознанием, и улетучивается. Это что-то другое. А-а, я знаю, что это. Знаю! Опять вернулся тиф. Вернулся, разыгрался, вот почему полыхает в голове и мерещатся всякие чудеса. Проклятые бациллы. Оказывается, они просто притаились, чтобы обмануть, и вот опять взялись за свое. Солдат и тиф. Боевое братство. Да, да, это тиф!» – пытается пробормотать он вслух.

Носок сапога, который он не заметил, с размаху ударил его в нижнюю челюсть, и в глазах полыхнуло огнем. В первый момент ему показалось, что это были языки от выстрела батареи горной артиллерии, объединенные по краям тьмой и ночным дождем. Но тут же языки исчезли, а беспорядочные мысли о дождевиках, столовой, червивой фасоли, о веселых рекрутах, ярко-красной ковровой дорожке на лестнице Дворца и о тифе сменились, слившись, чем-то похожим на эхо крика. Потом перестали быть слышны и крики, и голоса, и собачий лай.

– Хватит! – раздалась команда из глубины. – Он потерял сознание.

– Воды! Принесите воды! Подыхает!

– Этот выродок так быстро не помрет!

– Я бы его в лодку, да подальше от берега в синее море, пусть-ка рыб покормит!

– Нет, браток, мы его в яму с известью бросим. Чтобы ни свиньи, ни рыбы не отравились! Нет, браток, его прямо в известь!

От вылитых на него трех ведер воды, с плававшими в них травинками и щепками, на полу образовалась лужа. На рассеченной нижней губе остался прилипший листик.

«Тени! – подумал он. – Да, тени! Меня мучает жажда, оттого и эти видения. Это не руки с кувшином, это не люди. Это тени. Вытянутые, с изломанными движениями. Они передвигаются, соприкасаются, сливаются, разделяются. Тени!»

– Ну, я умаялся с ним больше, чем с той вдовой.

– Смотри, у него и кровь-то вроде как у скотины.

– У меня пропали очки! – попытался выговорить он и не смог понять, прозвучали ли слова или это был только выдох. – Почему я мокрый? Где мои очки? – он снова собрался с силами и попытался нащупать что-то вокруг себя.

– Бей! – прозвучала новая команда. – Не жалей его!

«Мои зубы… глаз… мои ребра… нет, это, конечно же, сон! – судорожно сжался он в комок и руками закрыл голову. – Немцы! Откуда немцы? Кто такой этот Влада, и Ратко?» – спрашивал он себя и слушал выкрики: за Велько, за Владу, за Пегого, за Милана, за Ратко!..

«Господи, Боже мой! Не надо. Прошу вас, не надо», – хотел сказать он, но какое-то блаженство и глухота снова пресекли его мысли.

– Воды! Быстро!

– Он мертв!

– Я сказал – воды!

Тени расступились, теперь он ничего не помнил и ничего не болело. «Это деревья! Вот и лишайники, а там черепаха. Вон серна. Я в лесу! – как будто утешал он самого себя. – Откуда слышен собачий лай? Кто это травит собаками серну! Бред, опять проклятый тиф! Нет, это не тиф. Я в реке. Холодно, ужасно холодно! Лодка перевернулась, но не тонет. Откуда это в реке малина!» – посмотрел он на свои окровавленные пальцы.

– Спускай собак!

– Топчи его!

На его грудь будто гора навалилась, горло сдавило петлей, он напрягся, чтобы вдохнуть воздух, но со всех сторон слышал только лай. Он ничего не смог сказать, а может, и говорил, но они его не услышали. Почему-то ему привиделись только что убитая овца и волчья морда над ее шеей. Копыта овцы были задраны вверх, а из ноздрей капало молоко. Сам собой раскрылся ее живот, он был полон васильков. Через шерсть извиваясь ползла змея. У волка выросли мягкие крылья, покрытые множеством пятен, а его челюсти уменьшились. Из васильков вылетел пестрый рой бабочек. И волк было хотел полететь за ними, не выпуская овцу, но его крылья вдруг высохли и отвалились, как листья. Потом исчезло все: и давящая тяжесть, и лай, и борьба за глоток воздуха. Он тонул, тонул, исчезал с удивительной легкостью, без веса, тонул в море света, в бесчисленных искрах всех цветов и оттенков. Он подумал: я умираю. И обрадовался легкости и красоте смерти, но и это чувство тут же исчезло…

– Кто это сказал, мать его за ногу, что тринадцать – несчастливое число? Для меня оно такое счастливое, что счастливей и быть не может!

Учащенно дыша, он мигал глазами, но не слышал и не видел того, кто это говорил. Не видел и того, что лежит на кровати, что брюки с него сорваны, крестьянский кожух распахнут, а рубашка и нижняя сорочка задраны до самой шеи. Не видел он и того, что привязан к кровати веревкой, с руками, прижатыми по бокам вдоль тела. Все его тело, кроме живота, было перетянуто веревкой, так что поворачивать он мог только голову. Правда, она уже не была похожа на его голову – бесформенная, окровавленная масса, вся в ранах. От воды, которой его поливали, чтобы вернуть в чувство, волосы стали еще кудрявее, а следы крови растеклись по всему телу и по одежде. Кровь до сих пор еще сочилась из рассеченного уха, из бровей, из щек с содранной кожей, из разбитого носа и правого плеча, которое ему разодрало осколком бутылки, пока его волокли по полу. Ткани уже начали отекать, и левый глаз теперь почти полностью был закрыт. Распухшие губы скрывали раздробленные и сломанные зубы. Однако он не видел ничего этого, не чувствовал боли и не понимал, отчего вдруг слюна, которую он глотает, стала соленой.

Он обводил взглядом самого себя, чувствуя мурашки, покалывавшие шею.

Он понимал, что что-то произошло, что-то такое, чему, как и добру и злу, как яви и сну, следует дать имя. И он старался, как человек, мучимый жаждой над пересохшим колодцем, вытянуть из глубины сознания спасительную мысль.

– Добро пожаловать, Дража! Ловил тебя Гитлер, ловил Муссолини, ловили и Летич,[2] и Недич[3] – все ловили. Ловили все, а поймал я.

– Василиевич… майор Василиевич! – язык показался ему одеревеневшим и тяжелым. – Громче, майор Василиевич!

– Какой я тебе, к хрену, Василиевич!

– Никола! Это ты, Никола? Направление на Копаоник!

– Тринадцатое марта тысяча девятьсот сорок шестого года. Именно с сегодняшнего дня начинается наша славная история! Эх, вот уж обрадуется маршал![4]

– В укрытие! – закричал он и закашлялся от крови. Ему показалось, что по стене на него обрушивается огромный водопад, но не из воды, а из острых сосулек. Их стреловидные концы преобразились в пули, и послышалась стрельба. Он хотел прыгнуть в укрытие, но вдруг все стихло, а он снова потонул…