Богдан Сушинский - Гибель адмирала Канариса Страница 2

— Узнав о вашем отсутствии в ставке, начальник Главного управления имперской безопасности приказал пилоту приземлиться на одном из запасных полевых аэродромов, а затем, пересев в машину, сумел перехватить наш поезд на ближайшей станции.

— Хотите сказать, что полет ему организовал Геринг? — спросил Адольф и, не дав адъютанту времени на ответ, еще более нервно подстегнул его: — Что вы молчите, Шауб?! Почему вы умолкаете как раз в то время, когда мне нужно, чтобы вы, наконец, заговорили?

— Не исключено, что к полету действительно причастен рейхсмаршал Геринг, — пожал плечами Шауб. — Или кто-то из командиров люфтваффе рангом пониже.

— Геринг и Кальтенбруннер? — уже не обращал на него внимания фюрер. — Странная пара. Не знал об этом. И давно эти двое сдружились? — Хищноватый прищур.

— Н-не з-знаю, — отчаянно повертел головой Шауб.

— А должны бы знать, — резко осадил его вождь и саркастически скривился. — Хорошо еще, что при Кальтенбруннере не оказалось взрывчатки. Или все-таки прихватил?

— Это исключено, мой фюрер. — Это был юмор протеста и отчаяния, и хорошо, что он остался без внимания.

— Разве кто-нибудь из охраны удосужился заглянуть в его служебный портфель?[4] — уныло пробубнил Гитлер, вновь упираясь лбом в прохладное и слегка влажноватое стекло вагонного окна.

— На такое вряд ли кто-либо из охранников решился бы, — покачал головой Шауб.

— Почему не решился бы? Только потому, что он — Кальтенбруннер?

— Но согласитесь: все-таки речь идет о Кальтенбруннере, — бесстрастно признал адъютант. — Слава Богу, кое-какое уважение к высоким чинам рейха у наших воинов все еще осталось.

— А полковника Штауффенберга они не обыскали только потому, что он граф?

— Согласен, мой фюрер. Кальтенбруннер — это одно, но Штауффенберг!.. Уж этого однорукого и одноглазого они попросту обязаны были обыскать.

— Потому и спрашиваю, адъютант: кому нужна такая охрана? Причем такая охрана… фюрера?!

— Меры уже приняты, мой фюрер.

— Эти бездари в эсэсовских мундирах, возомнившие себя элитой вооруженных сил, не способны уже ни воевать за своего фюрера, ни охранять его. Ни на «Лейбштандарт»,[5] ни на «Дас рейх» или «Мертвую голову» — ни на кого нельзя положиться!

— …Что же касается Кальтенбруннера, то он садился в вагон охраны буквально на ходу, — слегка приукрасил адъютант рвение шефа РСХА, стараясь не обращать при этом внимания на ворчание фюрера. Он обладал удивительной способностью менять тему разговора, навязывая Гитлеру нужную мысль.

Обергруппенфюрер прекрасно понимал, что, если под подозрение действительно попадут еще и эти трое из верхушки СД и СС, полетят десятки голов из РСХА и штаба рейхсфюрера СС Гиммлера. И, что самое страшное, — голов, все еще преданных фюреру, а их, увы, и так становилось все меньше и меньше.

Шауб никогда не забывал, что он — один из тех, кто начинал вместе с фюрером это немыслимо тяжелое восхождение к вершинам — рейха, славы, арийского духа. Он знал, с какими муками создавалась библия национал-социалиста «Майн кампф»; знал, как вел себя фюрер в камере Ландсбергской тюрьмы, как фанатично он верил в покровительство Высших Посвященных — и как панически боится теперь потерять хоть какую-то толику своей безраздельной власти. Даже не жизнь, нет: больше самой жизни он боится потерять власть! Только она являлась для Шикльгрубера-Гитлера подлинным мерилом личности, высшим критерием человеческого духа и главной ценностью существования.

«Фюрер привык властвовать над всеми нами, и в этом его сила, — раздумывал Шауб. — Однако сам он беспомощен перед силой власти, и в этом его слабость!» С той поры, как Шауб стал личным адъютантом фюрера, в нем жил великий, но пока еще никем не оцененный философ.

2

Вот уже в течение получаса Канарис[6] сидел, откинувшись на спинку кресла, и сосредоточенно, почти ожесточенно разминал нервно вздрагивавшие жилистые руки. Взгляд его при этом был устремлен куда-то в утреннюю серость окна, а подбородок время от времени подергивался снизу вверх, словно адмирал пытался забросить на затылок «копну» давно поредевших, основательно подернутых сединой волос. Это было привычное состояние души и тела стареющего шефа разведки. Теперь уже бывшего шефа…

Когда адмирал нервничал, он не курил, не искал успокоения в рюмке-другой коньяку и уж тем более не метался по кабинету, истаптывая и без того затоптанный «беспородный» ковер, доставшийся ему по наследству от предшественников. Да, по наследству — вместе с этим неухоженным кабинетом на улице Тирпицуфер, 74–76, горой «личных дел» и подборками донесений бездарных по самой своей природе или же давно перевербованных агентов; со всеми теми склоками и подозрениями, которые все напористее умерщвляли абвер висельничными петлями, оскверняя саму святость древнего ремесла разведчика.

Формально новая штаб-квартира Канариса находилась в небольшом, захолустном пригороде Потсдама, однако адмирал не спешил перебазироваться туда — все оттягивал, выжидая, какой будет реакция Гиммлера на его затянувшееся новоселье. Поначалу Канарис словно бы испытывал фюрера и высшее руководство страны на терпеливость и способность смириться с его существованием вне абвера, вне высшего военно-политического командования и уже как бы вне войны. С одной стороны, чисто подсознательно адмиралу хотелось, чтобы о нем как можно скорее и основательнее забыли, избавляя, таким образом, от подозрений и преследований; с другой — он слишком болезненно, уязвленно воспринимал это забытье, а следовательно, и свою ненужность.

Впрочем, так было лишь в начале его почетной отставки. Изменялись обстоятельства, изменялось и отношение к ним Канариса.

Да, ни руководитель СС, ни сам фюрер теперь уже действительно не обращали на него внимания. Но ведь и сам абвер как самостоятельная организация прекратил свое существование, поскольку его отделы расчленили между подразделениями Главного управления имперской безопасности. Так что теперь и «верховное забытье» начало восприниматься адмиралом как нечто само собой разумеющееся — и уже почти не раздражало его.

Мало того, Канарис вдруг открыл для себя странную, любопытную закономерность: когда он только восходил к вершинам своей карьеры, любое, пусть даже очень кратковременное и кажущееся, забвение представлялось провалом, срывом, трагедией; теперь же, в суете чистки всего фюрерского окружения, он интуитивно пытался найти спасение именно в этом забвении вождя. Временами ему, старому моряку, хотелось зарыться в ил и замереть там в «зимней спячке», до оттепели военного поражения.

Адмирал взглянул на портрет генерала Франко. Портрет этого кабальеро неизменно висел в кабинете Канариса — с того самого дня, когда адмирал впервые навестил вождя фалангистов в разгар гражданской войны в Испании. Да, почти у всех, кому пришлось побывать в этом кабинете, портрет Франко вызывал недоумение: с какой стати?! Тем более что настенный портрет фюрера в этом кабинете так и не появился. Но мнение остальных людей по этому поводу адмирала не интересовало. Как не смущало и то, что лишь немногие знали: с вождем испанских фашистов Канарис познакомился более тридцати лет назад, когда тот был всего лишь майором. И что именно он, германский морской офицер Канарис по кличке Маленький Грек,[7] сумел убедить сначала Геринга, а с его помощью — и Гитлера, чтобы те взяли испанского путчиста Франко под крыло имперского орла.

Когда это происходило — в июне, в июле?.. Кажется, все же в июле тридцать шестого. Фюрер не просто пригласил его на секретное совещание высшего руководства рейха с участием Геринга и военного министра фельдмаршала фон Бломберга, но и попросил доложить о ситуации в Испании. Что и говорить: это было его, адмирала Канариса, время!

Доклад выдался сжатым, предельно насыщенным аргументами, а главное, очень решительным. Фюрер не просто прислушивался к мнению своего обер-разведчика, он ловил каждое его слово. Как и Геринг, который, кажется, готов был лично отправиться в Мадрид, чтобы принять на себя командование франкистской авиацией. Даже всегда скрытный и желчный Бломберг, и тот был вынужден признать, что доводы шефа разведки «заставляют задуматься об особенностях дальнейшего германо-испанского сотрудничества»… дипломат недоношенный!

Когда, завершая эту «тайную политическую вечерю», Гитлер заявил, что отныне генерал Франко должен рассматриваться как надежный союзник рейха и ему следует оказать всевозможную военно-политическую, техническую и финансовую помощь, адмирал воспринял это как триумф своей дальновидности. И вместе с Герингом готов был немедленно мчаться на аэродром, чтобы лично разделить радость этого признания с «испанским дуче».