Олег Сидельников - Пора летних каникул Страница 2

— Ваше благородие, не погубите!.. Боны, скаженни, мене пидстрелять. Ваше сиятельство… Экселенца!..

Староста по-собачьи заглядывал в глаза, канючил, порывался поцеловать гауптману руку и вдруг умолк — он увидел, как ясные глаза молодого человека словно подернулись ледком.

— Вставать, — негромко произнес офицер. Старика бил озноб. Гауптман ободряюще похлопал его по спине, сделал широкий приглашающий жест:

— Битте, герр старост.

Старик даже не взглянул. Гауптман осуждающе покачал головой, вздохнул и не спеша вынул из кобуры пистолет с тонким стволом. Старик не шелохнулся, на его склеротическом носу проступили капельки пота.

— Абтретен!

И так как староста продолжал стоять, офицер подтолкнул его в плечо стволом. Сделав вынужденное «кругом», парламентер вновь замер. Тогда он почувствовал легкое прикосновение между лопатками и услышал негромкую команду:

— Ходить.

Высоко в небе кувыркались жаворонки. Солнечные лучи разгорались все ярче и ярче: они обещали жаркий день.

— Ходить! — раздалось уже погромче.

Старик осторожно шагнул раз, другой; проверяя, нет ли где замаскированной ямы, пошел быстрее, прижимая зачем-то руки к груди.

Солдаты, залегшие возле картофельного поля, радостно гоготали. Какой-то немец заиграл марш на губной гармошке.

На краю поля старик остановился и стал шарить у себя по карманам.

— Шнель!.. Шнель! — орали солдаты.

Старик словно проснулся: огляделся вокруг, потер ладонью лоб.

— Айна хвылына… айна минуточка, — бормотал он, садясь на землю. — Ваши благороди, айна хвылына…

— Ходить! — горланила солдатня. — Ходить!..

Тем временем старик неловкими руками торопливо стягивал с ноги сапог. Затем он размотал чистую портянку, сунул голую ногу в сапог, забыв заправить в него штанину, и, тяжело поднявшись, шагнул в пыльную ботву.

Гауптман развеселился, увидев своего парламентера, размахивающего портянкой.

Иное испытывал старик. Портянка была его единственной защитницей. Он шел, шел по колено в ботве, и с каждым шагом тело его наливалось злобой и потливым страхом. Сейчас он ненавидел всех: людей, которые, притаившись возле хат, держат его на мушке, и тех, кто сделал из него живую мишень. Его бросало то в жар, то в холод, язык стал шершавым, как необструганная доска. Не дойдя шагов пятьдесят до крайней хатки с аистовым гнездом на крыше, он остановился и отчаянно закричал:

— Не палите в мене! Я до вас прийшов… Кидай ружья. Добре буде. Хлопцы, не надо в мене палить! Хлопцы!..

Старик словно подавился: он увидел человека, который перемахнул через плетень и теперь быстро шагал к нему. Старик хотел бежать, но не мог, — ноги его приросли к земле; он понял: вот она — смерть, в выгоревшей добела гимнастерке, с четырьмя алыми треугольниками в петлицах; вот она, — затянутая командирским ремнем, цвета недоспелой вишни… прищуренные глаза… колючие, блестят, как острие штыка.

Старшина не отличался разговорчивостью. Да и дело, которое ему предстояло, не требовала речей. Приземистый, крепко сколоченный, с лицом попорченным оспой, он смотрел на предателя чуть прищурясь.

— В-ва-аше благородие… Товарищ… — пролепетал старик, бухаясь на колени. — Седины мои!.. Сынку…

Старшина встряхнул старика за шиворот.

— Подохни хоть стоя! — тихо сказал старшина и потянулся за наганом.

Предатель зашептал торопливо, суматошно:

— Не надо… не надо… не надо… не-е хочу… не надо…

И вдруг вздрогнул, руки его судорожно дернулись…

Гауптман досадливо повел плечом.

— Варвары… Крамер, снимите этого негодяя.

— Ховайся, комбат! — послышался тревожный голос. — Сейчас ганс даст прикурить.

В грохот, доносившийся с большака, врезалась длинная пулеметная скороговорка. Старшина бросился ничком в ботву. Немного погодя он, с присвистом дыша, сидел в хате и, проливая на себя, глотал из деревянного ковша студеную воду.

— Эх, комбат, комбат, — выговаривал старшине маленький, совсем еще мальчишка, боец с лупящимся розовым носиком. — Из-за такой стервы чуть себя не сгубил. Влепил бы ему из окошка девять граммчиков — и дело с концом.

— Ладно, придержи, балаболку. Лучше пробегись-ка по огневым, посмотри, как дела. Сейчас начнется тебе концерт.

— Есть, — боец с удовольствием козырнул. — Есть пробежаться по огневым, товарищ комбат.

Батальоном командовал старшина.

Еще совсем недавно батальоном командовал генерал-майор, затем просто майор, потом лейтенант и наконец — старшина.

Это был сводный батальон. Он состоял из остатков полков, погибших под Уманью. Шестьдесят четыре штыка! И еще два пулемета: «максим» с разбитым прицелом и ручной «Дегтярев», который вечно страдал от патронного голода.

Комбат отвернул рукав гимнастерки, посмотрел на большие, похожие на карманные, часы.

— Девять сорок пять, — раздумчиво произнес он. — Пора бы… Да не томите вы душу!.. Гады!..

— Девять сорок пять, — сказал гауптман. — Крамер, передайте минометчикам: открыть огонь. Атака в десять ноль-ноль.

Первая же мина угодила в хату Горпыны Пилипенко. Где-то там, на востоке, живой и здоровый Панас Пилипенко орал: «Ура! За Сталина!», — исходя злобой и яростью. Орал — и пятился, пятился к Днепру, не в силах устоять против железного кулака. Но он был жив и здоров, а жена его и годовалый Петро — исчезли. Парень из Тюрингии затолкнул толстенькую штучку в минометный ствол — и Горпына, хохотушка Горпына, и слюняво улыбающийся Петро перестали существовать.

Злобно посвистывая, мины терзали деревушку, тихой сапой орудовали зажигательные пули. Соломенные крыши вскинули к светлому небу дымные факелы. Огненная буря жрала деревушку, рыча и визжа от нетерпения. Сгорела заживо в хате старуха Афанасьевна, корчился в муках вековой дед Микола, в прах превратился его внучок с солнечным хохолком на макушке…

Но батальон — шестьдесят четыре штыка (шестьдесят четыре ли?) и два пулемета — держался. Он ждал, ждал, как избавления, атаки.

…Старшина лежал в неглубокой ямке, наспех им вырытой. В голову ему лез всякий вздор. Вот только минуту назад рядом с ним прилаживался поудобнее в окопчике угрюмый парень в очках, а сейчас он уже навсегда угомонился, лежит спокойно, наполовину высунувшись из окопчика. И старшина подумал: «Нету математика. Все. О каких таких цепях он мне давеча толковал? О каких-то цепях Маркова. Чудно! Математик — и вдруг цепи. Ерунда какая… Эх, парень, парень…»

Потом старшина почему-то проникся нежной жалостью к своим двум орденам Красного Знамени. Вот убьют его фашисты и заберут ордена, глумиться над ними станут, того не зная, как они, ордена эти, ему достались! Один — за жуткие бои на монгольской высоте Баин-Цаган, другой — за финский дот… Эх, люди, люди!

Небольшой осколок ужалил старшину в запястье, разбил часы. Комбат пальцами вытащил из руки зазубренный обжигающе горячий кусочек металла, осмотрел, сказал, словно обращался к живому существу:

— Ну и вредный же ты, паразит! Махонький, а вредный.

Подполз мальчишка с облупленным носом, заорал на ухо, глотая слезы:

— Вот Гады!.. Гады! Чего они не вылезают? Чего, а?! Вздыбился черный фонтан, истерично взвизгнули осколки. Паренек приподнялся на руках, удивленно посмотрел на комбата и ткнулся головой в землю. Минуту-другую он сучил ногами в рваных сапогах. Потом перестал.

Гауптман догрызал в подсолнухе остатки семечек. «Фанатики, дикари, — сердился он, глядя на пылающую деревеньку. — Нет чтобы сдаться!.. Глупо, очень глупо».

В десять ноль-ноль гауптман вновь взмахнул перчаткой. Немцы, под прикрытием огневого вала, поднялись в атаку. Двое молоденьких лейтенантов рванулись было впереди своих солдат, но тут же приостановились: устав германской армии строжайше требовал, чтобы господа офицеры руководили боем, а не лезли на рожон. Солдаты не жалели патронов. Сложив стальные приклады автоматов, они окатывали русских свинцом, как садовник поливает из шланга цветы, — старательно, но на глазок. Шли, горланя песни. Эти парни знали себе цену. Их тяжелые сапоги с заклепками на подошвах потоптали старушку Европу. Теперь настала очередь красной России испытать их тяжесть. Что может поделать против бывалых воинов горстка русских с их старинными длиннющими винтовками, которые бывший оперный музыкант ефрейтор Гюнтер остроумно окрестил «фаготами». Если уж русские не удержали укрепленный район Бар — Новоград-Волынский!..

И только огневой вал угас и гитлеровцы, отлежавшись в ботве, рванулись вперед, старшина повеселел — кончилась бойня, начиналась драка. Старшину беспокоил правый фланг — именно оттуда, из нескошенного пшеничного клина, следовало ждать решительного удара: лобовая атака — всего лишь демонстрация. Отчего они залегли? Неужто этих жлобов припугнули скупо татакающий «Дегтярев» и винтовочный перестук? Старшина не верил, мудрость бывалого солдата подсказала: жди беды на правом фланге.