Макс Поляновский - Судьба запасного гвардейца Страница 2

Он решил вспомнить прежнюю, любимую свою специальность. Тракторами нашими он гордился так, будто сам их придумал, сам делал. И вот мы переехали сюда. До последних своих дней отец неустанно возился с тракторами, тут многие ремонтники — его ученики.

Извините, пожалуйста, что письмо у меня такое сбивчивое. Еще раз прошу, напишите мне правду о моей судьбе. Никто, кроме Вас, не может дать ответ на этот вопрос, а я почему-то убежден, что писали Вы именно про нашу семью.

А если Вам захочется узнать, как сложилась моя дальнейшая жизнь и кем я стал, — охотно Вам напишу. Всего Вам наилучшего!»

Что можно было ответить на это письмо?

Как я должен был ответить, если незнакомый адресат мой сам разгадал тайну, так долго скрываемую?

Я решил собрать все свои очерки и заметки, написанные во время войны и после ее окончания, порыться в своих записных книжках, дополнить напечатанное тем, что я узнал позднее, и тем, что выясню и узнаю теперь.

Так родилась невыдуманная повесть о судьбе ребенка, подобранного у разбитого вражескими бомбами эшелона.

ЧУДОМ ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ

В те дни, зимой 1942 года, редакция нашей армейской газеты находилась неподалеку от Сталинграда.

Как-то под вечер нам позвонили по телефону из полевого госпиталя. Главный хирург просил приехать, побеседовать со сбитым фашистским асом, которому была оказана медицинская помощь. Хирург сказал, что, судя по документам, летчик этот награжден железным крестом — высокой наградой фашистского командования — за то, что сбрасывал бомбы на Париж, Лондон, Севастополь и другие города.

— Любопытно, что он думает о войне теперь, — говорил врач госпиталя. — Вид у него весьма кислый… и не только из-за ранения. Он не представлял себя в роли побежденного.

Так я, сотрудник газеты, отправился в очередную командировку, одну из самых необычных своих командировок.

Отправился, никак не предполагая, что беседа со сбитым фашистским летчиком окажется самым неинтересным среди всего, что меня ожидало.

Признания раненого были циничными и откровенно безжалостными. Человек, не щадивший ни города, ни селения, сеявший с неба смерть и ужас, был безжалостен и к самому себе, ничего не пытался скрыть или смягчить. А может быть, это просто хвастовство хищника? Или война проучила и его, и он понимал, что не имеет права ожидать пощады, а потому предпочитал искренность?

Не знаю. Самые разные чувства боролись во мне, когда я слушал и записывал эти излияния убийцы, которому было безразлично, кого убивать.

Но тут произошло событие, которое завладело вниманием всех находившихся в госпитале: и больных, и здоровых. Ради него задержался в командировке и я.

Уже смеркалось, когда к госпиталю подъехала крытая грузовая автомашина, доставившая раненого офицера в сопровождении молоденькой медсестры. Она проследила, как раненого уложили на носилки, помогла получше устроить его в одной из палат и с тем же озабоченным выражением лица заторопилась обратно к грузовой машине. Вернулась она в госпиталь, бережно прижимая к груди сверток, напоминавший укутанного младенца. И в самом деле, когда медсестра откинула уголок одеяла, все увидели сморщенное личико грудного ребенка. Это было так непонятно, так неожиданно, здесь, буквально у переднего края, где с минуты на минуту можно было ожидать нового жаркого боя. Откуда взялся ребенок, когда из этих мест давно были вывезены все женщины и дети?

— Не может быть! — воскликнул начальник госпиталя, военврач Захаров, увидев ребенка. — Нет, этого не может быть! Вы же доставили раненого? А где был ребенок?

— Спал у водителя на коленях, — тихо ответила медсестра, будто опасалась говорить слишком громко, чтобы не разбудить малыша.

— Шофер в роли няньки? Ничего не понимаю. Впрочем, ладно, потом разберемся. Офицера давайте в операционную, а ребенка… ну, куда-нибудь, где потеплее…

Появление младенца несказанно поразило всех в полевом госпитале.

Дыхание мирной жизни, семейного тепла принес ребенок в эти суровые стены. Вот он слабо пискнул, заплакал… внезапно умолк, причмокнул… Люди теснились в комнате, в дверях, с трепетным вниманием вслушивались в каждый звук. Тяжелораненые, те, кто не мог встать, просили, чтобы крошку принесли к ним в палату, и молоденькая медсестра, совсем почти девочка, матерински умело и ловко перепеленав ребенка, ходила с ним по госпиталю, и раненые молча приподнимались, а лица у них были такие, точно на их глазах совершалось чудо.

Маленькое существо требовательно пыталось высвободиться из пеленок, смешно хватало скрюченными кулачками воздух, сучило тонкими ножками, широко улыбалось, а то вдруг закатывалось криком, если медсестре удавалось вновь его запеленать. И люди разглядывали младенца с удивлением, нежностью…

По пятам за медсестрой — а к ней и без того уже присоединились и врачи, и сестры, и санитарки — неторопливо шагал, накинув белый халат на плечи, шофер грузовой машины, на которой были доставлены в госпиталь раненый офицер и ребенок.

Как я потом узнал, звали фронтового шофера Василием Васильевичем. Фамилия его была Васьков, но в полку его называли просто Васек. Наверно, и оттого, что был он совсем еще молод, да и само это ласковое прозвище удивительно подходило добродушному парню.

Шофер задержался, чтобы по просьбе командира своего полка узнать, как будет чувствовать себя раненый офицер. Но в эти минуты он в самом деле был похож на встревоженную няньку, у которой отняли малыша.

К Васькову я и обратился с просьбой рассказать, какими судьбами младенец оказался на передовой линии фронта, откуда привезли его в госпиталь. Шофер охотно откликнулся на мою просьбу, и это позволило мне записать во всех подробностях начало необычной истории, которая произошла глубокой осенью 1942 года.

А вот продолжить после этого прерванный разговор с фашистским летчиком я не смог…

Думаю, читатель поймет меня, если вместе со мной перелистает странички моего фронтового блокнота.

РАССКАЗ ШОФЕРА ВАСЬКОВА

Он попытался начать рассказ свой в несколько шутливой манере, какая, должно быть, была ему свойственна.

— Значит, хотите узнать, как попал к нам, в полк гвардейских минометов, этот гражданин грудного возраста?

Сказал и умолк. Ладонью потер горло, будто прогоняя внезапную судорогу.

— Знаете что… сперва я вам расскажу про своего начальника, это ведь мы его сейчас раненого привезли. Про инженер-капитана Юрия Петровича Гасилова. Он у нас заместитель командира по технической части, короче зампотех.

Несколько дней назад поехали мы с ним за запасными частями на фронтовую базу. Ну, получили там все, что положено, и едем обратно в свой полк. День тогда вообще был хмурый, а тут дело к вечеру, да еще грунтовую дорогу размыло — еле-еле ползет машина. А зампотех наш, он такой, осторожный…

Шофер снова, как от неожиданного удара, прервал рассказ, болезненно поморщился. Я чувствовал, что он не может, не в силах перейти к самому главному, но не торопил его.

— Мы как запасные части забрали, он мне сразу: «Теперь домой, Васек!» Всегда полк домом называет. Нам сперва чудно казалось, а потом вроде и сами привыкли. И верно, при солдатской жизни какой же еще дом искать? А он у нас примерно с полгода, наш зампотех.

И шофер стал рассказывать о том, как однажды командиру полка гвардейских минометов полковнику Колчанову доложили, что его спрашивает какой-то штатский. «Что такое? Кто пропустил его в расположение полка?» возмутился Колчанов, однако приказал привести к нему неведомого штатского. В полутемную землянку, освещенную крохотной электрической лампочкой, вошел, согнувшись чуть ли не вдвое, высоченный человек в кепке, теплой куртке, с шеей, обмотанной длинным шерстяным шарфом. «Гасилов! — закричал полковник так, что крик его услышали даже в соседних землянках. — Вы ли это? Какими судьбами вас сюда занесло?»

А Гасилов спокойно размотал шарф, снял кепку. Выпрямившись, он упирался макушкой в потолок землянки. «Узнали, Иван Афанасьевич? — спросил он. — Я к вам не случайно попал, три месяца этого добивался и добился все-таки. Узнал, наконец, где ваше хозяйство находится, вот и назначили меня к вам. В общем, вырвался, доказал, что специальность моя на фронте нужна не меньше, чем в тылу…»

Васьков рассказывал с такими подробностями, будто сам был свидетелем встречи двух друзей. Потом я понял, что, должно быть, зампотех во время какой-нибудь из поездок рассказывал ему об этой встрече.

— Он ведь у нас удивительный, наш зампотех, — продолжал Васьков. Ему двухпудовую гирю поднять, подбросить ничего не стоит. Говорит: «Легкая разминочка». И осторожный он… Да… Значит, едем мы с запасными частями. До Котлубани четыре-пять километров. Едем этой дорогой, а по обочинам разбитые вагоны лежат, с рельсов сброшенные, кругом покореженные. И тут увидели мы из окна кабины такую страшную картину, что я хотел проскочить, не оглядываясь. Но Юрий Петрович велел остановить машину.