Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие Страница 2

Людмила ушла. Колокольников вопросительно посмотрел на Криницкого, словно хотел что-то спросить, но не спросил, остался в задумчивости, тем более, что Гордей начал рассказ о странном происшествии.

— Может быть, и на самом деле это тот случай, который вы ищете? Тогда я тоже задумался, но по размышлении пришел к выводу, что Андрей не из таких, кто может рассиропиться из-за подобной нелепицы.

— Рассказывай, — потребовал Данила Романович.

— Недвижимый и слепой лейтенант Негородний получил письмо из таврического села: земляки в который раз просили его вернуться домой, описывали житье-бытье в колхозе. В конце сообщили, что один его знакомый просидел в норе под печкой с сорок третьего года…

— Андрей читал письмо? — быстро спросил Колокольников, и седые брови подскочили кверху. — Ты же говорил, что он был в полной изоляции!

— Мы не лишали его общения с больными. Да и случайно все произошло. Санитар начал уже читать письмо Петру Негороднему, когда вошел Оленич и дослушал описание про дезертира. Да, санитар говорил, что Петр и Андрей относились к новости по-разному. Негородний, например, смеялся, Оленич же хмурился, потом опустился на стул и прикрыл глаза, словно задумался. Санитар обратил внимание на необычную бледность капитана, испарину на лбу. «Э, Андрей Петрович! — воскликнул санитар. — Вы плохо себя чувствуете?» От голоса Оленич сразу же овладел собою, поднялся и проговорил: «Устал. Пойду полежу».

Людмила Михайловна принесла письмо Колокольникову. Старик читал вслух, медленно, сердитым голосом, четко выговаривая слова с негативном смыслом, письмо производило угнетающее впечатление.

«3а годы войны наша степь одичала и опустошилась. Но лощинам полезла рогоза, а невспаханные поля заросли бурьянами — густыми да высокими. Дебри такие, что ни пешком не пройти, ни конем не проехать. Прячась в этих бурьянах, Дремлюга пробрался незаметно в свою хату, к матери. Вырыл под печью нору и просидел там чуть ли не двадцать лет. Выполз он трухлявым: стариком: мать померла и некому было кормить его. Вот тогда-то люди и увидели страшилище! Седая борода до пояса, волосы серые, длинные, сбитые в клоки, на пальцах ногти закрученные, от их вида делалось муторно. Выскочил он из-под печки босой, в одних штанах да рваной рубахе, кинулся через огород в степь, чтобы спрятаться в бурьяне, и оказался на виду у всего мира — поля чистые, зеленые посевы от горизонта до горизонта. В ясном небе птицы поют. Растерялся одичавший человек, заскулил, как затравленный волк, и упал на краю поля. Никто за ним не гнался, никто не ловил Дремлюгу — кому он нужен? Сам себя сгноил, и тем наказан…»

Колокольников зябко повел плечами, подошел к раскрытому настежь широкому окну и протянул к солнцу руки. Обернулся в сторону Гордея и Людмилы, подставив плечи солнышку и теплу, обескураженно промолвил:

— Какая жуткая вещь! Да лучше трижды умереть, чем один раз так жить… Взгляните вокруг: какая красота и очарование! — Помолчал, успокаиваясь и углубляясь в раздумья. — Да, Люда-Мила, мне помнится, что Андрей благоволил к тебе. Отсекла?

Смутилась Людмила Михайловна, но все же посмотрела в глаза Даниле Романовичу и шутливо ответила:

— Наверное, я не смогла внушить ему настоящую страсть: он не стал бороться за свое чувство… Ему женского тепла мало.

— Вот она, женская логика! — воскликнул старик, обращаясь к Криницкому, и тот, принимая это мнение, развел руками: мол, что с ними поделать, с этими женщинами!

Но Данила Романович не знал и не мог знать, ибо это держали в строжайшей тайне от него, что домашняя овчарка Рекс, которую вырастил сам Оленич, помогала ему согреваться. Когда озноб особенно сотрясал его, то брат и сестра забирали капитана к себе в квартиру, укладывали в постель, впускали Рекса, который ложился всем телом на хозяина и согревал ому культю, что, как холодильник, замораживала тело. Пес мог так лежать настолько долго, пока Оленич не набирал тепла. Ни Гордей, ни Людмила не говорили об этом профессору: он бы их высмеял!

— Женские нежности бессильны против космического холода! — произнесла Люда, покраснев.

— Как знать, как знать, милосердица! — Данила Романович проговорил это многозначительно, не глядя на Людмилу, потом обернулся к Гордею Михайловичу: — Можешь связаться по телефону с клиникой психотерапии в Киеве?

— Да, конечно. Немного придется подождать, хотя мой заказ телефонистки выполняют достаточно оперативно.

— А пока давайте обсудим положение. Итак, капитан Оленич уже выходит благодаря вашим усилиям из кризиса. Теперь он придет в себя буквально в считанные часы или минуты. Опасность миновала. Вчера, я думаю, вы были испуганы и в паническом состоянии забили тревогу.

— Паники не было, — по аскетичному, худощавому лицу Гордея скользнула улыбка. — Но был момент, когда я действительно подумал, что сегодняшний день Андрей не увидит, — на этот раз звезда жизненной энергии изменит ему.

— Ага, Гордей! Вот ты и сказал то слово, которое опровергает утверждение Люды, что организм у Оленича обессиленный. Правильно, жизненная энергия! Живучесть!

Слушая профессора, Криницкий невольно думал, что Данила Романович нарочно выбирает оптимистические краски, обнадеживая и успокаивая. А Колокольников между тем продолжал рассуждать вслух:

— Здесь, в госпитале, ваш капитан все время под воздействием войны, в постоянном напряжении нервов и мыслей. Госпиталь ведь частица войны! И Андрей, сильный и закаленный в боях, страдает и мучается муками и страданиями своих сотоварищей — майора Ладыжца, лейтенанта Негороднего, лейтенанта Джакия. Ведь все они еще на войне, еще не демобилизованы!

— И мы с Гордеем еще не демобилизованы, — грустно проговорила Людмила.

— Да вам даже думать об этом не положено! — как-то очень быстро отозвался Колокольников. — Здесь ваша судьба, ваше призвание. Вам дано думать о демобилизации, о возвращении с войны раненых воинов.

И снова Колокольников уловил встревоженный взгляд Людиных глаз и никак не мог понять, что ее пугает или беспокоит?

Людмила как-то удрученно заговорила:

— Невеселое что-то есть в ваших словах о демобилизации: все мы здесь останемся навсегда. А что касается Андрея… Куда он пойдет из этих стен? Он ведь кадровый офицер, его судьба — военная. И зачем ему отсюда уходить? Даже комиссар Белояр не захочет увольняться: все они тут навечно в строю.

— Я тебя называю милосердицей, а ты — жестокая! — Колокольников говорил и все время помнил встревоженные глаза Криницкой. Мелькнуло в мыслях: наверное, она очень устала от постоянных припадков Оленича, от частых кризисных ситуаций у многих больных и что безысходность как бы приковывает их к железным койкам госпиталя, в которых они мечутся и угасают. — Ты не даешь мне помечтать, что когда-нибудь мы выпишем Андрея Петровича и он пойдет по мирной, по родной, отвоеванной им земле. Ты и себе не даешь права помечтать. Да, ты не снимешь добровольно гимнастерку военной медицинской сестры: над тобою властвует чувство профессионального долга…

Зазвонил телефон, и телефонистка сказала, что Дарченко в клинике сейчас нет, она на встрече однополчан, и что ей оставят записку, чтобы ожидала вызова к телефонному разговору с госпиталем. Криницкий поблагодарил дежурную на коммутаторе, доложил Колокольникову, и старик, вздохнув с облегчением, проговорил:

— Очень хорошо. Я изрядно устал, пойду немного отдохну. Когда устаю, то особенно остро ощущаю всю мерзость старости… Ну, ну, Люда-Мила! Разгладь свое бледное чело, ослепи блеском вишневых очей и подари мне снисходительную улыбку. — Развел руки, смущенно произнес: — Извините мне мой высокий стиль. Старомоден!

2

Сбор ветеранов гвардейской стрелковой дивизии генерала Ключникова в Киеве на Владимирской горке привлек не только бывших воинов-фронтовиков, но и тех городских жителей, которые потеряли близких, но не утратили надежды дождаться их с войны. Была тут и молодежь, украдкой посматривающая на блеск боевых наград. Но наиболее любопытными были газетчики: как только где раздавались взволнованные возгласы или завязывался оживленный разговор о былых боях и походах, так они устремлялись туда, а фотокорреспонденты старались запечатлеть радостные улыбки, объятия, слезы.

Один из инициаторов и организаторов этого сбора полковник в отставке Савелий Федорович Дарченко, высокий, подтянутый и полный энергии, чувствовал себя командиром дивизии: генерал Ключников еще не приехал, и прибывшие обращались к нему. Он всех приветствовал, каждому находил хорошее слово, отвечал на все вопросы. Но это были солдаты пополнений сорок третьего и сорок четвертого годов, а ветеранов сорок первого и сорок второго не было. Впрочем, вот один появился. Савва узнал его сразу: сержант Тур, командир пулемета из роты Оленича. Правда, теперь он уже в погонах артиллерийского старшего лейтенанта.