Олег Свешников - ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2 Страница 2

Только народное ополчение и спасло Россию! Ополченцы Тулы и Смоленска, Орла и Москвы. Безоружные! Понимаешь? На брата две гранаты! Солдаты, израненные, окровавленные, вырываясь из окружения, отдавали свои винтовки, пулеметы. Как меня не наказать? Разве не заслужил? Это ведь я расстрелял на Лубянке комиссаров, генералов, маршалов, оставил Русское Воинство без командира! Нашу рать в атаку водил сталевар Ипполит Калина! Скажи, как меня не наказать?

Воин в трауре помолчал:

─ Жутко все было, мама! Враг силен. Смертно мы бились. И храбро. Чудом я живым остался! Скорее не чудом, а твоими молитвами. Но сколько полегло! Тьма-тьмущая! Сколько братьев по битве похоронил, ─ до гроба будут слезы в горле стоять. В горле и в сердце! Своими телами дорогу к победе мостим! В святой русской крови их танки вязли! Нет никому печали до твоей жизни! Вперед, и все! На пулемет, на дот, на танк! Идешь, задыхаясь от злобы. Оглянулся, все поле сечи убитыми усеяно. Как рожь после косьбы, а фриц жив, на губной гармошке играет. И еще печальников поджидает, чтобы загнать в могилы, вытолкнуть в смерть. Не поле битвы, а поле убиения русского солдата! Вот как воюем, мама. Вот где стыдоба! Все держится на отваге. И жертвенности. Так бы Русь давно ушла в пламя свечи, в тревожные ветры! Бил я фашиста! И снова меч вострю. Поэтому и зашел первым делом в Пряхина с тобою попрощаться. С тобою, сестрами и братьями. Вдруг видимся в последний раз? Желал бы еще на могиле отца побыть. На кладбище, где похоронены прародители. Дорога мне родина, мама, мила! Как хорошо дышать ее воздухом, видеть ее пашни!

Родина силою духа питает солдата на жертвенном поле битвы и смерти, мама!

Выслушав исповедь, осмыслив боль сына, Мария Михайловна заметила мягче:

─ Про жуткую сечу я поняла, сын! Я не поняла, почему не зашел в военкомат в Туле? Не переломился бы!

─ Не зашел, ибо не мог, ─ с горечью и повинно отозвался Александр. ─ Неизвестно, отпустили бы еще в родную обитель! Я как русский богатырь на распутье: могут отправить на фронт, могут этапом на Соловки, а то и расстрелять.

Мать испуганно посмотрела:

─ За какую такую вину?

─ Разве чекисты расстреливают только виновного? Один офицер в тюрьме сказал: мы все виноваты перед Иосифом Сталиным тем, что родились в его время.

─ В какой еще тюрьме?

─ В Вязьме, в тюрьме.

─ Ты был в заключении?

─ Не избежал ни тюрьмы, ни сумы. Был в штрафном батальоне, в плену, в окружении. Раз за разом приговаривали к смерти. И свои, и фашисты.

─ За какую провинность?

─ За побег из лагеря смерти под Холм-Жирковском. Был травлен собаками, распят на кресте. Бог миловал. Случайно. У коменданта лагеря родился сын. И он помиловал. Меня и друга, Петра Котова.

─ Своими, за что? ─ пытливо взглянула Мария Михайловна.

─ За любовь к Советской власти.

─ Не так объяснился в любви?

─ Тоже за побег. Из военного училища. Поссорился с командиром, и сбежал на фронт; нечаянно вышел в зону, где была ставка Жукова, забрала военная разведку СМЕРШ! Был без документов, посчитали шпионом! Приговорили к расстрелу!

Теперь осмысли дальше. Завтра из Тульского военкомата меня направят в лагерь НКВД. Все, кто вышел из окружения по скорбным и праведным тропам, вышел с боями, полив русскую землю кровью, слезами, пропускают через чистилище. Будут водить на допрос как заключенного, как отверженного, изгоя жизни! Добавлять еще мук. За то, что не сгибли в пламени битвы, не застрелились, попав в плен, выбрались живыми из могилы, из тоски, из своего плача. Следователь будет грозен. Как судия. Почему выбрался? Почему не застрелился? Продался в плену немцам? И отпустили живым? Говори, с каким заданием от фашистов вернулся в свое Отечество, которое продал, как Каин? Нас не проведешь! На дыбе вздернем, а язык развяжем! Не развяжут, так расстреляют. На всякий случай.

Теперь осмысли, мама, мои святые, горькие скитания по страдалице Руси, страшнее, чем у Геракла ─ побег из училища, арест и пытки в СМЕРШ, тюрьма в Вязьме, расстрел, побеги из фашистского плена, и явись я к военному комиссару в Туле, меня бы в мгновение отправили в лагерь НКВД под Тамбов! Как бы мы увиделись? Смерть-разлучница неотступно преследует меня, держит на привязи! Я и теперь, как повидаюсь с тобою, отчим краем, буду отправлен туда, к чекистам, на изучение жития, ─ где воевал, знался ли с фашистами в плену, помучают хорошо! Могут расстрелять, могут отправить на фронт, если все сложится по разуму и справедливости! Но в любом случае, я вижусь с тобою в прощальный раз! Если отправят на фронт, то почему и там смерть не может стать мне страшною явью?

─ Грузные у тебя слова, ─ откровенно расстроилась Мария Михайловна. ─ Ты ешь картошку. Ешь. Остынет.

Кивнув, Александр покушал, тихо произнес:

─ Будем надеяться на лучшее.

─ Один раз плену челом бил?

─ Пять. И пять раз бежал.

─ Почему не застрелился?

─ Ты бы желала?

─ Я проклятая Богом, желать сыну гибели? Просто спросила. Ради любопытства.

─ В первую оказию не успел, Застрелился бы, ─ честно признался Башкин. ─ Окружили солдат-беглецов спящих, внезапно. Без злобы скомандовали: «Хонде хох!» Вскинуть автомат ничего не стоило. Но с каким смыслом? Мигом бы расстреляли разрывными пулями. Умирать от фашиста не захотелось! Не пожелал я, мама, лежать на русской дороге, как на погосте брошенною падалью; без могилы, без хора плакальщиц, без слез матери! Насмотрелся я, пока шел из окружения. Оскорбительным пришествием лежат печальники на сиротливом погосте в лесу, в поле, в болоте, по берегам рек. Всеми отторгнутые, никому не нужные, не ведая, за какие грехи? Лежат со святыми ликами, глаза открыты, страшно и дико смотрят в небо! Лежат безмогильные, бесприютные, застывшие в пиршестве боли и страдания! Были солдатами, загадкою жизни, стали безразличием! Только ветер разносит плач, плач Ярославны! Зачем жили? Зачем были в грешном мире? Им, конечно, все едино теперь, а мне, живущему, мама, так умирать страшно! Многим я закрыл глаза, дабы воронье не склевало. В вечности трудно странствовать царем Эдипом! Одна несправедливость получается! На земле мука, и там скорбь!

Умереть просто. Очень просто, мама! Я мог исчезнуть из мира с достоинством, в том же лагере. Броситься на колючую проволоку под током! Но какой смысл? В чем он? Россия в беде, а ты идешь на плаху, под секиру, как обезумевшее животное! Выжить ─ сложнее, мама! Вся Русь, все ее пространство от Бреста, от Смоленска до Москвы усеяно воинами и все это есть открытое Братское Кладбище Ослабевшего Человека! Где матерь разыщет сына? Каждого, каждого зальют дожди, заметут снега, и сами по себе они растворятся в неизвестности, в обреченности, раз по собственному желанию ушли в траурное пиршество земли Русской.

Александр в трауре помолчал:

─ Я воин, мама! И не пожелал истаять в черном роке! Мне богами, судьбою велено ─ биться за Русь и победить! Зачем же я буду пускать пулю в лоб? Вдруг еще пригожусь?

Матерь с горестными глазами потеребила платок:

─ Попривечали тебя ветры буйные. Только не след каждой сороке ведать о черном роке, о том же плене!

─ Само собою, ─ понимающе отозвался Александр.

─ Ты, я вижу, без заслуг явился? Только пленником? После госпиталя не воевал?

─ Воевал. В роте штрафником! Недолго. Но сильно. Против танков Гудериана! В заслоне оставили, на гибель! Как печальников России! Трое бились, ─ и танки жгли, и себя спасали! И спасли, как видишь. Одному не удалось. Отмучился! Савва, сын священника. Гоняли по земной плахе как врага народа! Не отмолился бы до гроба! Пал героем! За святую Русь. Мы все были героями. Мне, мать, признаюсь, после тюрьмы, пыток в НКВД, ─ жить среди танков было легче, чем среди земного люда!

─ И награду не отмерили? Звание?

─ Отмерят. Розгами. Солеными. По ранам. Из окружения мы шли, мама! Комиссары первыми поднимались в атаку, ложись под танки на поле битвы! Комиссар ополчения Ипполит Калина представил к ордену Красного Знамени. Но там теперь ─ одна смерть! Он пал за Русь смертью Героя! Все Тульское ополчение полегло, мама, смертью Героя! Три тысячи гробов я ношу в сердце! О награде ли мечутся думы?

Он погладил ее руку.

─ Вижу, огорчил своим приездом? Опечалил?

─ Супротив, обрадовал. Дошла моя молитва до Бога, ─ перекрестилась на икону Мария Михайловна. ─ Измучена я была, сынок, обессилена вероломною печалью в то время, когда видела лунную ночь и ромашковую лощину, по которой тебя ведут на расстрел то свои, то чужие. Слышу выстрел, ─ и наступает тишина, ледяное безмолвие. И я умираю с тобою. И печаль эта не оттепливается. Никакие думы не исцеляют. И молюсь. И Бога спрашиваю: живая я? Сын живой?

Молчит земная скорбь. И от звезд ─ ледяное молчание. Неуютно было на земле. Ночь и горящие свечи. И все. Неужели, думаю, не отмолила тебя от смерти? Себя не отмолила? Вгляжусь в пространство Руси, и в пламени встает тюрьма. Видела ее, близко, как тебя. И одинокую камеру с решеткою на окне видела. И ты пишешь письма мне. Пишешь со всеми печалями, с безысходностью во взоре. Не получала я письма твои, а знаю, о чем писал! До последнего словечка отскажу. Не веришь?