Петр Лебеденко - Красный ветер Страница 2

Она никогда не говорила: «В воздухе». Только так: «В небе». Это шло от ее Пьера, которого она всегда боготворила. Таких людей, как Пьер, на этой трижды грешной земле не было и во веки веков не будет. Разве вот только Арно Шарвен… Они даже внешне похожи. Словно отец и сын. У Арно такие же голубые глаза, такие же выпуклые надбровные дуги («Признак сильного характера и сильной воли», — думала мадам Лонгвиль), черные, точно у марокканцев, — волосы… Да, будто отец и сын. Бог не дал мадам Лонгвиль детей, а уж как она хотела иметь сынишку, вот такого же, как Арно Шарвен…

Как-то он сказал:

— Вы можете называть меня просто Арно, мадам Лонгвиль. Мне это будет приятно…

Кажется, она искренне обрадовалась. Ей давно хотелось видеть в нем не только частого посетителя кафе, но и настоящего друга. Да, друга, в котором она очень нуждается.

И все же мадам Лонгвиль продолжала называть его по-прежнему: мсье Шарвен. Наверное, боялась, что кто-нибудь может принять дружеское обращение за фамильярность, за непочтительность к столь уважаемому человеку, как Арно Шарвен.

Сегодня Шарвен был явно чем-то расстроен — мадам Лонгвиль видела это по его глазам. Обычно ясные, светлые, сейчас они казались не то угрюмыми, не то печальными. Поздоровавшись с мадам Лонгвиль, он как-то уж очень рассеянно прошел к своему столику и попросил:

— Двойной коньяк, пожалуйста.

— Может быть, вначале чего-нибудь перекусить, мсье Шарвен? — обеспокоенно спросила хозяйка.

— Нет, благодарю вас. Только коньяк.

Как правило, он пил коньяк маленькими глотками, будто пригубливал: выпьет чуть-чуть, почмокает губами, поглядит рюмку на свет и блаженно вздохнет: «Ах, мадам Лонгвиль, что за божественный напиток».

Теперь же Шарвен выпил его залпом и сразу сунул в рот сигарету. Потом встал из-за столика, с минуту смотрел в окно на редких прохожих, под зонтиками шлепающих по грязным лужам мостовой, и направился к камину. Сел — и точно застыл. Камин сейчас не горел — было лето, но Арно привык сидеть именно здесь и никогда не менял своей привычки.

Хозяйка наблюдала за ним со все возрастающим беспокойством: таким удрученным она не видела Шарвена никогда. Он был не из тех, кто по пустякам поддавался меланхолии, — уж это мадам Лонгвиль знала преотлично. Даже, бывало, рассказывая о гибели какого-нибудь знакомого пилота, Арно не вешал носа и не раскисал.

— Вы верите в бога, мадам Лонгвиль? — спрашивал он.

— Конечно, — отвечала она. — Как можно не верить в бога!

— В таком случае вы должны считать нас, летчиков, более счастливыми людьми. Мы ведь привыкли к небу, и когда вся наша братия соберется там, — он глазами показывал за окно и поднимал руку кверху, — нам не придется привыкать к новой обстановке…

— Простите меня, мсье Шарвен, — отвечала мадам Лонгвиль, — но я не люблю, когда шутят так мрачно.

Нет, Арно не отличался ни черствостью, ни бесчувственностью. За его невеселым юмором легко угадывались испытываемые им боль и тоска, однако он умел держать себя в руках. Точно таким же был и Пьер Лонгвиль. Тому, кто плохо его знал, могло казаться: эту сильную натуру не согнет никакая беда, любое несчастье он шутя сбросит со своих широких плеч. Но мадам-то Лонгвиль видела все. Видела и чувствовала, как часто надрывалась душа ее мужа.

Да, Арно Шарвен — точь-в-точь Пьер Лонгвиль. Одна закваска. «Может быть, — думала мадам Лонгвиль, — я потому и испытываю к этому мальчику такую глубокую нежность? Может, потому мне и хочется назвать его своим сыном?»

Она наконец подошла к камину и устроилась рядом с летчиком.

— Как поживает Жанни, мсье Шарвен? Надеюсь, все хорошо? Не забыла ли она старушку Лонгвиль?

Шарвен, задумчиво глядя в сторону, молчал. Тогда мадам Лонгвиль переспросила:

— Я говорю о Жанни де Шантом… Кажется, она не заглядывала ко мне уже тысячу лет. С ней ничего не случилось? У нее все в порядке?

Шарвен кивнул:

— Да, у нее все в порядке. Спасибо вам, мадам Лонгвиль… Знаете, о чем я хочу вас попросить? Мне надо побыть одному. Вот здесь… Вы не обидитесь?

— Господи! — тихонько воскликнула мадам Лонгвиль. — Я вас понимаю! Конечно-конечно, мсье Шарвен. Человек уж так устроен, что ему иногда необходимо побыть одному. И извините меня, я не хотела быть назойливой.

Шарвен улыбнулся.

— Я тоже вас понимаю, мадам Лонгвиль… Если вас не затруднит, принесите мне сюда еще коньяку. Двойную порцию.

Снова встревоженно взглянув на пилота, она проследовала к бару и вскоре вернулась с коньяком, и двумя рюмками на небольшом подносике. Рядом лежали тонко нарезанные кусочки швейцарского сыра.

— Я сейчас исчезну, мсье Шарвен, но сперва хочу выпить вместе с вами. Это «камю». Старый добрый «камю», от которого даже такая остывшая кровь, как у меня, начинает полегоньку разогреваться. Давайте выпьем за Жанни де Шантом… Вам повезло, мой мальчик, это говорит вам женщина, хорошо знающая и жизнь, и людей. Вы мне верите? Жанни — девушка дворянского происхождения, а поглядите, сколько в ней простоты! Я уж не говорю о ее красоте. Стоит ей появиться на улице, как зеваки начинают спотыкаться, не видя под ногами земли. А доброта… Да, мой мальчик, я верю в бога и верю, что есть существа, называемые ангелами. Кто в этом сомневается — пусть поближе узнает Жанни де Шантом…

— У вас всегда была склонность к преувеличениям, мадам Лонгвиль.

— Вы хотите сказать, что Жанни… Вы не согласны со мной?

— Я хочу сказать, что Жанни — самая обыкновенная девушка. Она действительно добра, красива, умна, но… Если вы разрешите, мы поговорим об этом в другой раз.

— Да-да, конечно. Я исчезаю, мсье Шарвен. Простите старуху за болтливость… Наверное, все женщины, когда им переваливает за пятьдесят, становятся не в меру болтливыми. Такая порода, мсье Шарвен, такая порода…

С Жанни де Шантом Шарвен познакомился случайно. В тот день командир истребительной эскадрильи капитан Эмиль Тенардье праздновал свой юбилей и пригласил всех летчиков эскадрильи к себе на ужин.

Шарвен принял это приглашение после долгих колебаний. Он знал: Эмиль де Тенардье — один из отпрысков старинного и знатного рода, сын влиятельного в авиационных кругах генерала Франсуа де Тенардье, о суровом нраве которого шепотком говорили во всех авиачастях. Будучи по натуре человеком мужественным, Арно все же испытывал чувство, похожее на робость: даже частичка «де» вызывала в нем невольный трепет… Разумом Шарвен понимал, что все это, по меньшей мере, наивно, но до конца избавиться от своего чувства не мог.

Может быть, он так и не принял бы приглашения, если бы не его друг, летчик лейтенант Гильом Боньяр. Гильом в противоположность Шарвену относился к таким вещам, как «иерархические предрассудки», с пренебрежением. Когда Шарвен поделился с ним своими мыслями, Гильом искренне возмутился:

— Чувствовать себя перед ними плебеем? Раболепствовать?

— Дело не в том, — заметно смутился Шарвен. — Я тоже никогда и ни перед кем не стану раболепствовать, но… тут что-то глубоко внутреннее, понимаешь?

— Понимаю. Внутреннее… Заложи два пальца в рот, — посоветовал Гильом, — и освободись, если это внутреннее. У тебя, надеюсь, есть приличный гражданский костюм? Когда надеваешь фрак, сразу же забываешь, что ты всего лишь лейтенант и что на свете существует такая штука, как необходимость кому-то подчиняться. Во фраке я — и Людовик, и Робеспьер.

…За стол еще не приглашали, и гости расхаживали вдоль стен огромного зала, любуясь полотнами известных мастеров живописи. Гильом, который, оказывается, многих здесь знал, говорил Шарвену, указывая то на одного, то на другого человека: — Жан Ногес, фабрикант, богат, как Крез, и скуп, как Гобсек. Цели существования: а) переплюнуть миллионера Симона Леверье и б) выдать дочку за нашего Эмиля. Вон она, у окна, с мордочкой хорька и фигурой крысы, вылезшей из Сены. Говорят, Ногес дает в придачу пятьсот тысяч франков. А Эмиль как-то сболтнул: «Если бы мне пришлось на ней жениться — удушил бы в первую брачную ночь». Скоси глаза направо: Андре де Лакутюр, генерал в отставке, великий патриот Франции. Как и его отец. Когда у того спросили: «Знаете, что заявил Бисмарк по поводу нашего поражения в семьдесят первом году? „Франции оставили лишь глаза, чтобы оплакивать свои несчастья…“». Лакутюр ответил: «Во всем виноваты вы сами. Если бы в правительстве сидели более умные и более предприимчивые люди, Эльзас и Лотарингию можно было бы не отдать, а выгодно продать».

Камердинер время от времени провозглашал:

— Графиня де Баллен!

— Полковник Филипп де Лагранж!

— Генерал де Обюртен!

И вдруг:

— Подполковник Шарль де Голль, секретарь Высшего совета национальной обороны!

Обернулись не только Гильом и Шарвен — все неожиданно и, возможно, помимо своей воли приостановили шаг, когда в зал вошел высокий человек, на первый взгляд кажущийся нескладным, даже неуклюжим. Шарль де Голль твердо проследовал к мадам де Тенардье, склонился и учтиво поцеловал руку. Потом поднял крупную породистую голову, взглянул на генерала де Тенардье глазами, в которых, как показалось Шарвену было больше холода, чем учтивости, и сказал: