Михаил Стеблин-Каменский - Дракон Страница 2

— Я уже думала, что с тобой что-нибудь случилось. Хотела идти искать тебя, — сказала ему сестра, открывая дверь. Впустив его, она вышла на площадку лестницы, с веником в руке, посмотреть — нет ли писем в почтовом ящике. Она ждала письма от мужа, с фронта. Она потрясла почтовый ящик и посмотрела в него сквозь дырочки, но там, как обычно, ничего не было. Они вошли в комнату. В отсутствие Александра Ивановича она развернула бурную хозяйственную деятельность. Ее моложавое лицо раскраснелось и казалось еще моложавее, чем обычно, несмотря на исхудалую шею и много новых морщинок. Она с торжеством сообщила о том, что успела сделать в его отсутствие: вынесла помойные ведра и вырубила из них замерзшие нечистоты, убрала комнату, завесила ковром нижнюю часть окна, чтобы не дуло, перенесла из кухни в комнату полочку для посуды и установила ее около печурки, постирала белье, намолола мелкой соли и даже, о чем она сообщила с особенным торжеством, нашла в шкафу пакетик цикория, который оказался страшно вкусным.

Она налила похлебку в две тарелки и более полную поставила Александру Ивановичу.

— Я съела несколько ложек, когда мешала похлебку. Мне так хотелось есть, что я еле удержалась, чтобы не съесть все, — сказала она с виноватой улыбкой.

Александр Иванович попробовал протестовать, но она рассердилась, и он взял более полную тарелку. Похлебка была светло-коричневая, вязкая, пузырчатая и оставляла на ложке мучнистую слизь. Она была очень горячая, соленая и кисловатая на вкус. Александр Иванович ел не столовой, а десертной ложкой, чтобы процесс еды продолжался подольше. Кончив, он тщательно облизал тарелку и ложку и, подобрав крошки со стола, проглотил их. Больше на этот раз ничего не оставалось. Еда была уже позади. Оставалось только ожидание вечерней тарелки супа и вечернего кусочка хлеба.

— Ты иди в поликлинику, тебе же нужно продлить свой бюллетень, — сказала сестра Александра Ивановича, — а я пойду помочь Диме похоронить Марию Николаевну. Она ведь до сих пор лежит с ним в одной комнате.

— Не стоит этого делать, только сама свалишься.

— Мне хочется помочь ему. Она была хороший человек. А Дима сам не справится и помочь ему некому. Он еле держится на ногах. Может быть, благодаря ей он и выжил. Когда я встретила ее в последний раз, мне показалось, что она помешалась. Она сказала, что у нее в портфеле дохлая крыса — «для Димки». Она нашла ее где-то в подворотне. Не знаю, съели ли они эту крысу. Своего кота они съели раньше.

— Не все ли равно, где ее похоронят и похоронят ли, — сказал Александр Иванович.

— Для тебя все равно, но ему, наверное, не все равно. Мать же она ему.

— И все-таки ему, конечно, все равно. Он сейчас не чувствует ничего, кроме голода.

— Он, не виноват в этом. Потом ему будет не все равно.

— Я и не говорю, что виноват. Я говорю только, что надо беречь свои силы и не тратить их зря.

Она рассердилась.

Они вышли из дома вместе и пошли в разные стороны.

В вестибюле поликлиники на полу у скамейки сидел человек в ватной шапке, с посиневшими губами. Женщина совала ему в рот крошки хлеба. Они падали на пол. Санитарка выгоняла их из вестибюля. «Приходят сюда умирать, — говорила она с возмущением, — а потом возись с ними. Каждый день здесь на скамейке покойники». Александр Иванович прошел мимо.

Опять бесконечное ожидание среди бесполых и безвозрастных существ с закоптелыми от буржуек лицами, закутанных в грязные лохмотья. Опять возможно только считать секунды: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь — восемь — девять — десять, и невозможно не думать о еде. «Человек ли я еще или уже больше не человек? — думал Александр Иванович. — Я неспособен ни на какое человеческое чувство, кроме чувства голода. Может быть, только тем и человек, что сознаю, что я уже больше не человек». Закутанное в башлык существо с лихорадочно блестящими глазами (мальчик или женщина?) сообщает бредовые слухи: блокада прорвана, взят Псков, взята Луга, война скоро кончится, с первого числа будет прибавка хлеба, всем дадут санаторный паек, пришло сто поездов с продовольствием для ленинградцев. По башлыку рассказывающего ползет вошь. Александр Иванович замечает ее и отодвигается. Ему уже кажется, что все его тело чешется.

Он возвращается домой по проспекту, который был еще сравнительно людным. Каждый раз, когда навстречу ему попадались санки с чем-то длинным на них, обернутым или обмотанным как мумия, Александр Иванович вглядывался с боязливым и бесчеловечным любопытством: то ли это или не то? И каждый раз оказывалось, что это именно то. Он насчитал четырнадцать таких санок, пока дошел до дома. Один труп везли на детской колясочке, которая прыгала по рытвинам мостовой. Но и у многих живых, шедших ему навстречу, походка была такая, какая должна была бы быть у трупов, если бы они могли ходить: они шли с ничего не выражающим лицом, держа палку в вытянутой руке, откинувшись назад корпусом, как будто центр тяжести их тела переместился куда-то выше обычного.

Когда он пришел домой, уже темнело. В соседнем квартале горел большой пятиэтажный дом. Зарево было видно сквозь единственное оставшееся целым стекло в окне комнаты. Неизвестно было, отчего этот дом загорелся. То ли от разорвавшегося снаряда, то ли от опрокинутой коптилки, то ли от буржуйки. Зажигательных бомб уже давно не сбрасывалось. Никто не смог бы их сейчас тушить, как никто не тушил этот горевший дом. Александр Иванович не завесил окна, так как зарево в окне заменяло коптилку — можно было сэкономить керосин. Еще рано было затоплять печурку. Александр Иванович лег на кровать и накрылся шубой.

«В одной средневековой летописи, — вспоминал он, — рядом с записями о воцарении и кончине королей, рядом с перечнями епископов или перечислениями воинов, погибших в битвах, рядом с лаконическими сообщениями о вражеских нашествиях, неурожаях или эпидемиях, говорится, что в этом году над страной летал огненный дракон. Событие это казалось, по-видимому, не более необыкновенным, чем сожжение монастыря, убийство королевского приближенного или приезд посольства из отдаленного королевства».

Александр Иванович лежал и прислушивался к редким, гулким разрывам снарядов. Около минуты проходило между отдельными выстрелами. Но вдруг иногда два разрыва следовали непосредственно один за другим. Стекла слегка дребезжали, но, по-видимому, им не угрожала опасность: обстреливался другой район, может быть, Выборгская сторона или еще более отдаленная часть города. Наконец, Александр Иванович встал, затопил печурку, поставил вариться суп и сел с греческой грамматикой перед открытой дверцей. «В греческом языке, — читал он, — основа настоящего времени обозначает действие, рассматриваемое в его развитии, в его длительности; а основа аориста означает действие само по себе. Возьмем следующую фразу из Ксенофонта: „они сражались (процесс, рассматриваемый в его развитии, в его длительности), пока афиняне не отплыли“ (обращается внимание только на самый факт отплытия, поэтому употреблен аорист)».

Дрова в печурке прогорели. Александр Иванович встал и попробовал суп ложкой. Он съел всю ложку и еще одну. Потом он достал оставленный к вечеру кусочек хлеба и отрезал от него тоненький ломтик. «Слабый я человек, — думал он, — хотя и понимаю греческий аорист».

Сестра его очень долго не приходила. Угли в печурке уже давно погасли. От двери, завешанной ковром, и от окна сильно дуло. Александр Иванович лежал в темноте и считал секунды. Наконец — стук в дверь.

— Похоронили?

— Да. Очень страшно было возвращаться. Я проводила Диму до дому — он еле шел. Совершенно пусто на улицах.

— Зачем ты пошла? Ты же на себя непохожа. Ну что за важность, приехали бы от милиции и взяли. Надо же беречь свои силы.

Она рассердилась:

— Оставь, пожалуйста! — И помолчав: — Но что я видела! Ты себе представить не можешь, что я видела.

— Кушай!

Она пододвинула себе тарелку и, не переставая есть, рассказывала:

— Она лежала у него на кровати, в углу, под одеялом. Я совершенно не узнала их комнаты. Всюду банки, склянки и различные вещи, вынутые из шкафов, разломанных на дрова. Все закопчено от буржуйки. На кровати какое-то логово из пальто и шуб. Вонь от помойного ведра — у него понос. Я вынесла ему помойное ведро и принесла воды. Ему, видимо, трудно. Счастье наше, что мы не на пятом этаже живем. Мы завернули Марию Николаевну, стащили вниз на санках и повезли к саду. Дима настаивал, что не надо на кладбище. Он видел объявление, что там, в саду, «сборка трупов» нашего отделения милиции. Когда мы пришли туда, уже складывали на грузовик. Он был полон доверху. Женщины, которые грузили, спешили и не хотели больше брать. Одна говорит: «Чертовы покойники, надоели!» Когда грузовик тронулся, один труп свалился на снег и развернулось одеяло, в которое он был завернут. Грязное какое-то, не то одеяло, не то портьера. А два трупа так и остались на земле. Тогда Дима говорит, что, пожалуй, все-таки ему бы хотелось повезти на кладбище. Он плохо держался на ногах, приходилось его поддерживать. Он все говорил, что мы все равно не выживем. Я убеждала его, что выживем, что уже недолго. И знаешь, мне так хотелось его уверить, что он выживет, что я сама поверила этому и он, кажется, тоже поверил. Очень много везли туда. В гробах редко, все больше завернутых как мумии. Когда мы переезжали через реку, там лежал труп женщины, развернутый и с вырубленным бедром. На мясо вырезано. А вдоль набережной я насчитала девятнадцать брошенных трупов. Как свалка. У меня очень замерзли руки. Мы притащились на кладбище, когда уже было совершенно темно. Там такая сторожка на кладбище. Мы вошли туда, в ней тепло, топится печь, и пахнет вкусным варевом. Какие-то женщины сидят, которые роют могилы за хлеб. Я не рассмотрела их, в сторожке свет только от печки. Одна из них ела хлеб. Ты представляешь себе, не так, как мы едим, тоненькими ломтиками, а толстенную краюху хлеба! И даже крошек не подбирает. И им совершенно наплевать, они шутят. А тут мрак, мороз и трупы, трупы, трупы, которые волочат, бросают по дороге, сами падают… Она замолчала.