Вячеслав Кондратьев - Дорога в Бородухино Страница 2

Проводив гостя, она поставила чайник на керосинку и стала прохаживаться по комнате, ежась и потирая замерзшие руки. Остановившись около фотографии сына, где снят он был в военной форме, улыбающийся, с папироской в зубах, она вздохнула, задумалась, потом прошептала: "Мальчик мой, вот и пробил наш час… Что же скажу я тебе при встрече? Что?" Прервал ее стук в дверь.

— Вера Глебовна, — войдя в комнату, сказала соседка. — Забыла я сказать, что подполковник ваш просил обязательно дождаться его. Уезжает он.

— Спасибо, — сухо поблагодарила Вера Глебовна. — Что еще? — спросила, видя, что та мнется в дверях, не собираясь уходить.

— Больше ничего… — ответила соседка, но все еще стояла в дверях.

Вера Глебовна холодно посмотрела на нее и пожала плечами. Тогда та пробормотала:

— Хотела спросить я…

— Спрашивайте, — уже с раздражением сказала Вера Глебовна.

— Кто это к вам ни свет-заря приходил. Уж наверно, по делу какому-то срочному?

— Вы же стояли под дверью и все слышали, — скривила губы Вера Глебовна.

— Да нет! Честное слово, только постучать хотела, а вы открыли…

— Этот человек принес письмо от Андрея, — коротко сказала она и отвернулась.

— Вот как! — воскликнула соседка. — Где же Андрюша-то наш?

— Под Москвой.

— Господи… Может, свидеться вам доведется?

— Не знаю… Попытаюсь…

— Значит, под Москвой воевать ему… Одну минутку, Вера Глебовна, я сейчас, — она выскользнула в дверь и вскоре появилась с банкой консервов в руках. — Вот осталось у меня случаем. Еще до войны к Майским праздникам купила. Коли с Андреем встретитесь, передадите ему от меня… Защитник он теперь наш.

Вера Глебовна недоуменно пожала плечами и сказала ледяным тоном, которым умела говорить и который был нестерпим для соседей:

— Нет уж, дорогая, увольте. Ничего мне от вас не нужно.

— Зачем же так, Вера Глебовна? Было у нас, конечно, всякое… Но кто старое помянет… Время такое, нечего обиды в душе держать. Мы ведь переменились к вам, после несчастья вашего с мужем-то… А вы все равно смотрите мимо, будто не люди мы. Вот и сейчас обидели, а я от чистого сердца…

— Я вас обидела? Все двадцать лет, как мы живем вместе, я видела от вас одни мелкие пакости… идиотские скандалы из-за пустяков, из-за счетов за электричество и прочей ерунды. А вы…

— А вы жизнь мою со своей сравните, — перебила соседка. — Вы и не работали, и прислугу имели, когда Андрей маленький был, и чаша у вас в доме полная, а мы… мы в те годы с хлеба на воду перебивались. Разве не обидно? Революция вроде для нас, для народа, делалась, а вы, бывшие, все равно лучше нашего жили.

— Но тут вы уж не на меня должны обижаться, — сказала Вера Глебовна.

Соседка пропустила мимо слова Веры Глебовны и продолжала свое:

— Но вот когда вам плохо стало, разве мы не сочувствовали? А вы все равно — разговор сквозь зубы, глядите мимо…

Вера Глебовна подошла к столу, взяла папироску, закурила и внимательно поглядела на соседку, худую, плохо одетую, и, подумав, сказала:

— Да, Ольга Васильевна, я жила лучше вас, но разве я в этом виновата? Вы знаете, Николай Егорыч из простой семьи, учился на медяки… Но в армии у него было большое звание и должность… К тому же я помогала вам, когда ушел от вас муж…

— Помогали. Что верно, то верно. Но знаете, чужой кусок поперек горла…

— Зачем тогда брали? — оборвала ее Вера Глебовна. — Брали, а после этого поносили меня всячески, орали — "интеллигенция паршивая". А хоть знаете, что такое интеллигенция?

— Да чего там знать? Бывшие, буржуи недобитые… Так за то я прощения у вас просила… Ладно, как хотите, Вера Глебовна, только знаю я, не с чем вам к Андрею ехать, а тут какой-никакой, а гостинец…

— Благодарю вас, но ничего от вас не приму, — Вера Глебовна отвернулась, давая понять, что разговор закончен.

Соседка потопталась немного и вышла, покачивая головой.

Вера Глебовна забыла ее спросить, когда утром обещал зайти Батушин, а потому не решилась идти в булочную, где, разумеется, очередь, и стала пить чай безо всего, только с кусочком сахара. Горячий чай немного согрел, и она сняла платок. Когда ставила чашку в буфет, пробормотала: "Действительно, с чем же я поеду к Андрею? Ничего… Абсолютно пусто. Только этот пузырек со спиртом". Потом она взяла письмо от сына и перечитала его.

Батушин пришел около десяти, долго стряхивал снег с шинели, долго вытирал ноги в передней и, несмотря на просьбу Веры Глебовны не раздеваться, снял шинель, оправил гимнастерку и только после этого склонил свою седеющую, с идеальным пробором голову и почтительно поцеловал ей руку. Вера Глебовна сразу же сказала о полученном известии и спросила, как ей выехать в Малоярославец.

— Покажите письмо, — попросил Батушин. — Нет даже почтового штемпеля,сказал он, возвращая конверт. — Чем вы докажете, что ваш сын там?

— Неужели нужно кому-то что-то доказывать? Зачем мне тогда ехать в этот Малоярославец! — воскликнула она.

— Увы, придется доказывать. Боюсь, что вы не получите пропуска.

— Что же тогда? — с тревогой сказала Вера Глебовна и потянулась к лежащей на столе пачке табака.

— Право, не знаю, — пожал плечами он, добавил: — Я сегодня уезжаю в командировку, но, к сожалению, в другом направлении. Вернусь через три дня, тогда подумаем.

— Три дня — это слишком много. Я поеду сегодня на вокзал, — решительно заявила она. — Неужто меня не возьмут в какой-нибудь эшелон? Ведь у всех есть матери и…

— Да, но есть еще уставы и предписания, — перебил он. — Боюсь, что и из этого ничего не выйдет, — он сокрушенно покачал головой.

— Тогда я пойду пешком… по шпалам, — уже с отчаянием почти выкрикнула Вера Глебовна.

— До Малоярославца сто двадцать километров, — остудил ее Батушин.

— Знаю, но я была хорошим ходоком.

— Нереально это, голубушка. Вас остановят первые же патрули.

— Что же делать?! Я должна увидеть Андрея. Должна! — она поднялась и стала нервно ходить по комнате.

Батушин смотрел на нее сочувственным, понимающим взглядом.

— Успокойтесь вы… Один из моих сослуживцев должен поехать в Юхнов. Давайте чайку попьем и поразмыслим спокойно.

— Господи, я даже не предложила вам чаю, — остановилась она, потом бросилась к керосинке подогреть чай.

Батушин раскрыл свой портфель, вынул оттуда несколько свертков, положил их на стол.

— Тут кое-что к чаю…

— Опять, Иван Алексеевич? Я же просила вас… Не так я голодаю, как вы думаете.

— А куда, прикажете, мне это девать? — развел руками Батушин. — Я получил сухой паек, но меня же там будут кормить. Так что не огорчайте меня этакой щепетильностью Не ко времени она, не ко времени…

— Вы ставите меня в неловкое положение, Иван Алексеевич. Сколько раз хочу позвонить вам и пригласить, но не делаю этого из-за этих… подношений.

— Ну о чем вы? Пустяки-то какие. Я же сам и съем сейчас половину. Не завтракал я, а через час ехать. — Батушин вытащил портсигар, и Вера Глебовна сразу же ухватила папиросу и жадно затянулась.

Некоторое время курили молча, а она, пользуясь паузой, решала, показать ли Батушину то письмо Андрея, которое камнем лежало на душе и о котором она никому не говорила.

…Когда началась война, Андрей стал писать чаще, и единственно, что волновало Веру Глебовну в этих письмах, — не раз повторяемая фраза, что он боится всю войну проторчать на Дальнем Востоке. И в каждом своем ответе она еле сдерживалась, чтобы не вырвалась у нее мольба — не торопить события. Она писала, что война, по всей видимости, предстоит долгая и никуда от него не уйдет. Но вот в августе он замолчал — ни одной, строчки за весь месяц. Она не находила себе места, теряясь в догадках, предполагая самое худшее, что он выехал на фронт и не успел написать об этом или письмо его еще не дошло. Только в середине сентября она получила несколько строчек:

"…Прости, что долго не писал — не мог! Довелось увидеть такое, что до сих пор не могу прийти в себя. Представив отца, я задыхался от отчаяния и ужаса… Может быть, со временем это пройдет и я буду в состоянии написать тебе более вразумительное письмо. А сейчас… сейчас просто не знаю… Впереди ведь война…"

Последняя фраза особенно поразила Веру Глебовну, потому как до этого в письмах Андрея ясно виделось стремление вырваться на фронт, так пугавшее ее, а теперь вот это — "не знаю".

В следующих письмах никакого объяснения не было, и она мучилась за Андрея, понимая, как страшен душевный разлад в такое время.

— Одно письмо Андрея я вам не показывала, Иван Алексеевич… — все же начала она.

— Почему?

— Так… Вы не любите касаться некоторых вещей, а оно… — не сразу ответила она, все еще колеблясь.

— Оно важно, на ваш взгляд? — спросил Батушин, нахмурив чуть брови.

— Да, очень… Я все-таки покажу его вам, — решилась она наконец и пошла к письменному столу. — Вот оно, Иван Алексеевич…