Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль Страница 2

С ним связан второй, на этот раз полемический, мотив в творчестве писателя, который автобиографичен для него так же, как и мотив «дружбы с книгой». Восстанавливая историю этой дружбы в лирическом эссе «Мой Чехов», он признает сегодня «воздействие Льва Толстого с его художественной и философской проповедью любви к брату-человеку» самым сильным из всех, какие испытал в юношеские годы. Видимо, дело тут не только в мощи и обаянии толстовского гения, в притягательной силе толстовского гуманизма, который в условиях западнобелорусского крестьянского быта был подобен ослепительному лучу прожектора. Немалую роль сыграл здесь и пример польской литературы, на великих образцах которой молодой Янка Брыль также проходил свою первую школу писательского ученичества. Непреодоленное философское и нравственно-этическое влияние толстовства по-своему коснулось в ней и Болеслава Пруса, и Элизы Ожешко, и Владислава Реймонта. Недаром в некрологе на смерть Толстого Элиза Ожешко называла его создателем того единственного учения, которое ведет мир к спасению…

Вспоминая сейчас свое «юношески безоговорочное восхищение Толстым — не только великим художником, но и философом», Янка Брыль говорит о том, что поправки в него «вносила прежде всего сама жизнь с панским гнетом и народным революционным отпором, сама западнобелорусская действительность», в которой он «жил и искал свою стежку». Не так ли «сама жизнь» властно диктует свои «поправки» и героям его рассказов, убеждая в том, что нельзя «лечить народ от голода вегетарианством»?

История характера, развитая в рассказах Янки Брыля, есть история духовного пробуждения к борьбе, высвобождения из-под власти чарующих слов и прекраснодушных иллюзий, хоть и вырастают они подчас, «словно колос на мусорной куче». Только устремленность добра и наступательная человечность достойны стать программой жизнедеятельного гуманизма. Взывая к действию, она по плечу герою социально активному, цельному и убежденному. Такими героями стали для Янки Брыля «непокорные, славные, родные хлопцы», творившие в годы Великой Отечественной войны ту «партизанскую быль», которой современная белорусская проза обязана многими и лучшими обретениями.

«Верхнего, внешнего блеска у этого человека очень немного. Зато сильна корневая система, — в народе, из которого он вышел в большой свет — бывший работяга-бедняк, боевой партизан, хороший, душевный товарищ…» О героях партизанских рассказов писателя лучше всего сказать словами этой записи из книги «Горсть солнечных лучей». Не показной, «внешний блеск» слепит в них, но властно притягивает к себе именно та невидимая с налета, скрытая «корневая система», что множеством разветвлений уходит в глубинную толщу народа, насыщаясь его социальным и нравственным опытом, проникаясь его трудовой моралью. Неуловимые движения души интересны Янке Брылю ничуть не меньше, чем открытое самоотречение подвига: в малом прорастает большое, небывалое открывается в обыденном, суровая реальность рождает героическую легенду. Как и в самой жизни, в ней побеждает человечность, выстраданная и выстоявшая в ужасах гитлеровской оккупации, среди жестокого насилия фашистских карателей. Этой человечностью всегда одухотворен ратный и гражданский подвиг героев Янки Брыля, даже в тягчайших испытаниях сумевших сохранить нерастраченными свои «души высокие порывы», — верность боевому побратимству, открытость в дружбе, готовность к большой, настоящей любви… «Много можно увидеть за полтора-два часа на киноэкранах. Несравненно больше картин и образов смещается в минутах одиноких ночных раздумий» (выделено мною. — В. О.), — писал Янка Брыль в одном из рассказов конца 50-х годов. Характерное это признание многое объясняет в его поэтике.

В самом деле: сюжетная динамика действия, броский монтаж событий — не стихия таланта Янки Брыля. Если уж прибегать к языку кино, Янке Брылю куда ближе замедленная съемка скрытой камерой, объектив которой предельно приближен к сокровенному в душе человека, чутко фиксирует ее мельчайшие переливы. Недаром его всегда влечет проза, построенная по образным законам лирического исповедания, где, собственно, не происходит ничего значительного, если говорить о внешнем мире событий. И в то же время происходит так много во внутреннем мире души…

«— Вас когда-нибудь били по обнаженному сердцу?..

Или слышал это где, или читал — не знаю, не помню. Но это в последние дни — очень мое…

Вот что такое лирическая проза…»

В неисчерпаемости ее исследовательских возможностей писателя по праву мог укрепить и опыт собственного творчества, знающий примеры успешного преодоления сопротивляемости реального жизненного материала лирико-романтической манере письма.

Так было на подступах Янки Брыля к теме социалистических преобразований родного края, борьбы за новый, колхозный путь западнобелорусской деревни. Сложная и противоречивая действительность первых послевоенных лет, которая в западнобелорусских условиях знала и накал классовых столкновений, и драматизм социальных коллизий, не сразу далась поэтическому восприятию писателя. Подчас оно явно довлело над раскрытием доподлинных социальных конфликтов и идейно-нравственных коллизий, вело к упрощенным художественным решениям. Но в целом такие решения оказались все же неприемлемыми для чуткого к жизни и требовательного к себе писателя. В новой для него теме он напряженно искал свои мотивы, свою интонацию, снова и снова примеряясь к замыслу повести «В Заболотье светает» (1951).

Она говорит о своем и написана по-своему. И это «свое» несет в себе те идейно-художественные качества, которыми Янка Брыль обогатил свою повествовательную манеру, сблизив поэтическое видение жизни с ее социальным исследованием, лирическое отношение к герою — с психологическим анализом его характера. Становление нового строя души в условиях советской действительности, открывшей широкий простор для проявления творческих возможностей и духовных потенций вчерашнего раба земли, — так обозначила эта повесть найденный писателем поворот в колхозной теме. Дальнейшее углубление ее в творчестве Янки Брыля ознаменовала повесть «На Быстрянке» (1955).

Действие этой повести развертывается в год памятных решений сентябрьского (1953 г.) Пленума ЦК КПСС, принципиально вскрывших причины послевоенных трудностей в развитии сельского хозяйства, наметивших перед колхозной деревней новые перспективы экономического и культурного роста. Этим движением времени и проникается постепенно трепетная мысль молодого героя, не всегда еще умеющая найти верный ответ на множество неотложных и горьких «отчего». Следуя социальной правде жизни и психологической правде характера, Янка Брыль не спешит прояснить пытливое сознание юноши готовым ответом. Но исподволь приближает его к граждански зрелому пониманию тех истинных трудностей, которые расхоже относились подчас к «нетипичным» недостаткам: «это горькие нехватки в хате, это люди, в светлый день глядящие исподлобья…». Так говорит партизанский комиссар Аржанец, на личном опыте партийного работника зная, «что на деле означают слова «отсталый колхоз», что значит плохой председатель, незавидная МТС, что значит жить в ожидании, пока побогаче станет трудодень».

Типичная для Янки Брыля деталь, живописная и психологически точная, лирически озвученная и в то же время исполненная внутреннего драматизма: слушая своего старшего друга и наставника, Толя Клименок видит на белой льняной скатерти его «большие рабочие руки, должно быть, с застарелыми мужицкими мозолями». И с «почти сыновним чувством» думает о том, что