Ури Орлев - Беги, мальчик, беги Страница 20

Он встал, позвал одного из солдат и что-то сказал ему по-немецки. Солдат повел Юрека в умывальню, раздел его, обрил голову, помыл и дал чистую одежду и обувь.

— У нас нет маленьких ботинок на твою ногу, — сказал он. — Возьми тряпки и набей внутрь.

— Верните мне то, что было у меня в карманах, — попросил Юрек.

Солдат отдал ему рогатку Франека и увеличительное стекло Мариши, но не отдал нож Иоселе.

— А где нож?

— У офицера.

Потом солдат отвел Юрека в маленькую комнатку с широким окном, выходившим прямо в лес.

— Это для тебя, — сказал он и вышел.

Впервые в жизни у Юрека появилась своя комната.

Немецкий офицер сдержал слово. Юрек остался жить в гестапо. В доме было три этажа, не считая подвалов, с одним из которых Юрек уже когда-то познакомился. По ночам оттуда часто слышались крики и рыдания. А иногда Юрек просыпался от страшных воплей и дрожал всем телом. Но утром все затихало, и только телега, бывало, заезжала во двор и выезжала, покрытая рогожей.

Обязанности Юрека состояли в обслуживании офицера. Он чистил щетками его одежду и сапоги. Вначале офицер был недоволен. Он объяснил Юреку, что сапоги должны блестеть так, чтобы в них, как в зеркале, можно было видеть свое отражение. Постепенно Юрек наловчился в чистке, но прежде, чем он достиг совершенства, офицер награждал его оплеухой за каждую пылинку, которую находил на своих сапогах. В свободные часы Юрек сидел на кухне у польской женщины и ел. И толстел.

— Так ты, значит, еврейский мальчик? — спросила она однажды.

— Нет, я не еврей.

— Я знаю, офицер мне все рассказал.

Юрек молчал.

— Ладно, не стесняйся. Еврей тоже человек.

И в доказательство своих слов достала из шкафа большой кусок шоколада и дала ему.

Лето было уже в разгаре, когда однажды утром офицер позвал Юрека:

— Возьми свои ботинки и приходи.

Когда Юрек вернулся, он посадил его в коляску мотоцикла вместе со своей собакой, и они отправились в путь. «Куда он везет меня?» — с тревогой думал Юрек. Офицер прочел тревогу у него на лице, улыбнулся про себя, но ничего не сказал. Сначала они ехали по дороге, потом свернули на полевую тропу и наконец въехали в большой деревенский двор.

— Эта деревня называется Кромнув, — сказал немец, остановив мотоцикл. — Я привез тебя к моей приятельнице, и теперь ты будешь работать у нее. Веди себя хорошо, и все будет в порядке. И кстати, возьми свой нож.

— Спасибо, — сказал Юрек по-немецки.

Офицер сошел с мотоцикла. Ему навстречу вышла молодая женщина в сапогах, с закатанными рукавами.

— Фрау Герман, — представил ее офицер. — Красавица жена господина Германа, — добавил он и подмигнул Юреку.

Юрек не понял его подмигивания. Молодой офицер повернулся к женщине и сказал:

— Я привез вам нового работника. Прекрасного работника. Смотрите, как он чистит мои сапоги.

И он приподнял одну ногу, чтобы фрау Герман могла увидеть свое отражение в его сапоге.

Она посмотрела на Юрека.

— Присмотри за собакой, пока я вернусь, — сказал офицер, и оба они пошли к дому, чему-то весело смеясь.

С того дня Юрек остался у фрау Герман. От других ее работников он узнал, что она полька немецкого происхождения, замужем за немцем, господином Германом, который служит в армии, и сама управляет всем его хозяйством, а молодой офицер гестапо поставляет ей работников и работниц из числа нарушителей закона или проштрафившихся должников. Юрек быстро понял, что на новом месте нужно работать очень хорошо. Ему сказали, что, если кто-нибудь работает спустя рукава, фрау Герман жалуется на него в гестапо и вскоре во дворе появляются немецкие солдаты и избивают несчастного. Поэтому Юрек старательно делал все, что приказывала ему новая хозяйка. Он тщательно выполнял ее указания до последней мелочи. И всегда предпочитал выходить на пастбище с коровами, потому что это позволяло ему целыми днями не видеть жестокую хозяйку.

Молодой гестаповец часто наезжал в гости к хозяйке. Если он встречал Юрека во дворе, то обычно подзывал, сажал в коляску мотоцикла и приказывал присмотреть за своей собакой.

— Можно мне поиграть с ней? — как-то спросил Юрек по-немецки.

— Ты знаешь немецкий? — удивился офицер.

— Только чуть-чуть, — сказал Юрек.

— Я забыл, у тебя ведь была когда-то собака. Да, ты можешь бросить ей палку, и она принесет ее тебе обратно. Только поплюй на нее перед тем, как бросить, а когда собака принесет ее тебе, скажи ей: «Хороший пес!» Ты можешь сказать это по-немецки?

Юрек сказал:

— Айн гутер хунд.

— Прекрасно.

Юрек очень скучал по Азору.

А потом пришла беда. Наступил сезон молотьбы. Большое хозяйство господина Германа было высокомеханизированным. Молотили зерно с помощью барабана с деревянными зубьями, а этот барабан приводился в движение приводным ремнем, надетым на большое колесо, которое крутила пара лошадей, ходивших по кругу. Зубья били по зернам, отделяя семена от оболочки, и чистое зерно лилось из молотилки непрерывным золотым потоком.

Юреку дали длинный кнут и поручили водить лошадей по кругу. Он очень гордился своей должностью. Уже после первого дня работы он почти не нуждался в кнуте, но для пущей важности время от времени хлестал им в воздухе, и щелчки кнута раздавались точно громкие выстрелы. День за днем, долгие часы он ходил по кругу, утрамбованному в земле, а в перерывах вешал на головы лошадей мешки с овсом, чтобы они поели, а сам присоединялся к рабочим перекусить. За день до конца молотьбы, незадолго до обеденного перерыва, он внезапно услышал за собой какие-то непонятные, предостерегающие крики. Юрек не понял, что ему кричали. Он испугался, неудачно взмахнул рукой, кнут, который он держал в руке, попал в зубчатые колеса, и его втянуло внутрь машины вместе с рукой. Все это заняло считаные секунды. Юрек вдруг почувствовал нестерпимую боль.

— Остановите лошадей! — крикнули сверху.

Кто-то спрыгнул с молотилки и схватил лошадей. Юреку помогли вытащить руку из зубчатых колес. Он видел все, как в тумане. Он еще успел втянуть раздробленную руку в рукав, но тут же свернулся колобком, упал на землю и потерял сознание. Время от времени он приходил в себя от боли и пытался понять, где он и что с ним делают. Он видел, что фрау Герман сидит возле него в несущейся по дороге коляске. Она старалась держать его раздробленную руку так, чтобы он не чувствовал толчков. Потом его глаза опять залило темнотой. Иногда какая-то голубизна проникала в эту темноту, и тогда ему казалось, что он видит легкие облака, подвешенные в небе. А потом снова проваливался во мглу.

Юрека привезли в больницу в Новы-Двур — маленький городок на правом берегу Вислы. Пани Герман пошла в контору уплатить за госпитализацию и вернулась, когда он уже лежал на операционном столе. Вошел молодой врач. Он осмотрел руку, посмотрел на Юрека и сказал:

— Этого я оперировать не буду.

— Почему?! — воскликнула потрясенная фрау Герман.

— Потому что он еврей.

— Он не еврей! — закричала пани Герман. — Я получила его из гестапо, и я отвечаю за него. Вы должны немедленно его оперировать.

— Он еврей, — настаивал врач.

— Ты не знаешь, что говоришь! — крикнула она. — Я уплатила за него сто пятьдесят семь марок и двадцать пять пфеннигов.

Она подняла скандал, кричала и плакала, а затем пригрозила врачу, что обратится в гестапо, если с мальчиком что-нибудь случится, и ни с чем уехала домой.

Врач настоял на своем. Он велел вывезти Юрека из операционной и положить на носилки, а носилки поставить где-нибудь в коридоре.

Юрек лежал в полусознательном состоянии. В те минуты, когда он приходил в себя, ему казалось, что он словно отделен от своего тела, отделен от боли. Потом он снова соединялся со своими телом и болью, и тогда сознание опять покидало его. Он открывал глаза, но не мог понять, где находится. Его губы что-то шептали, но голоса не было слышно.

Наутро в больницу пришел доктор Журавский, пожилой хирург. Он обнаружил Юрека в коридоре и воскликнул:

— Что вы сделали?! Ведь руку можно было спасти!

Юрека внесли в операционную и усыпили. Но к этому времени раненую руку уже поразила гангрена, и доктор Журавский вынужден был ампутировать ее выше локтя. Когда Юрек очнулся от наркоза и попытался поднять руку, чтобы протереть глаза, перед ним поднялся только короткий обрубок, перевязанный бинтами. Он понял, что потерял правую руку, и залился слезами. Хуже всего было то, что, стоило ему закрыть глаза, рука его снова становилась прежней, от плеча до кончиков пальцев. Он даже чувствовал кнутовище в своей ладони. Только вот этой ладони у него уже не было.

В первые дни он почти все время плакал. Сестры жалели его, кормили и умывали, потому что он сам ничего не мог сделать левой рукой. На него надели длинную больничную рубаху, и он часами стоял на коленях возле своей кровати и молился, чтобы рука вернулась. Утром, когда он просыпался и пробовал встать, он иногда падал обратно, потому что все еще пытался опереться на отсутствующую руку. И каждый раз, когда Юрек пробовал сделать что-нибудь так, как привык, он чувствовал острую боль из-за безвозвратной потери.