Виталий Шевченко - Константиновский равелин Страница 20

Но не пришлось приехать ему «додому». Грянула война, и военфельдшер Усов, едва получив командирские нашивки, отправился в Севастополь, а затем — в Кон-стантнновскнй равелин.

И вот теперь он стоял напряженный, слегка бледный от усталости и волнения, а на операционный стан уже положили очередного раненого. Это был тяжело раненный в голову и легкие. Он часто терял сознание, но, приходя в себя, смотрел твердым, немигающим взглядом и, стиснув зубы, перекатывал на скулах желваки. Усов быстро подошел к нему, показал Ларисе на голову в повязке. Лариса, поняв жест, стала торопливо снимать бинты. Кровь засохла, и их приходилось отдирать. Страдая от нечеловеческой боли, раненый кряхтел, не разжимая губ. Рана оказалась неглубокой — кость была цела. Усов наложил швы, а Лариса вновь забинтовала голову широким чистым бинтом. Осколок, сидящий в легком, Усов тронуть не решился— это могло стоить раненому жизни. Его нужно было немедленно переправить на ту сторону в настоящий госпиталь. Кстати, раненых, требуюшнх стационарного лечения и квалифицированного хирургического вмешательства, набралось уже несколько человек.

— Ну, вот! —сказал Усов, когда Лариса окончила перевязку. — Остальное вам сделают в городе. Сегодня постараемся отправить вас туда.

— Спасибо... доктор... — сказал с трудом раненый. И Лариса вздрогнула, услышав его голос. — Только вы... не подумайте... что мы бежали... не-ет... мы до последнего... Л тот, что тут... того... грозился... это так... слизняк, а не человек... Он нам и по пути... душу выматывал... Вы его поскорей... к черту отсюда... Пусть не расстраивает...

ребят...

Усов молча нашел горячие пальцы раненого, благодарно пожал ему руку. После этих слов он с удовлетворением отметил, как постепенно совсем исчезла из тела затаившаяся где-то у позвоночника нервная дрожь. Успокоилась и Лариса. Теперь они работали быстро и молча, объясняясь с помощью коротких жестов.

А в это время весь равелин уже знал, что немцы вышли к берегу Северной бухты.

Началось с того, что в кубрик, еще гомонивший после недавнего подъема, словно ошалелый вбежал Гусев и, перекрывая многоголосый гам, прокричал нервным, высоким голосом:

— Стой, братва! Перестаньте авралить! Немцы прорвались к Северной бухте!

На мгновение установилась такая тишина, что было слышно только тяжелое дыхание опешивших люден, а затем, словно прорвалась плотина, загремели голоса:

— Врешь, стервец!

— Вот это порадовал!

— Что же нам ничего не говорят?

— Данте ему по шапке — пусть не треплется!

— А вот мы ему сейчас за панику!

Краснофлотцы плотным кольцом обступили побледневшего Гусева. Чтобы не оказаться совсем зажатым, он вскочил на табурет и теперь, словно оратор, возвышался над толпой.

— Говори, откуда знаешь?

— Отвечай за свою трепню! — продолжали раздаваться возгласы, и Гусев, почти злорадно, стал выкрикивать хлещущие, словно плетью, слова:

— Знаю! Точно известно! Только что в лазарете говорил с одним раненым оттуда! Уже и пушки стоят на берегу — быот прямо по городу!

Вновь постепенно установилась тишина. Люди почувствовали, что ни одни человек не решился бы на такую ложь. Видя, что ему поверили, Гусев спрыгнул с табуретки и независимо прошел к своей койке. В тишине раздался спокойный, отрезвляющий голос Знмского:

— Ну и нечего полундру поднимать! Нас не испугаешь — мы готовились к этому! А Сашка — герой известный, — он кивнул на Гусева, — чуть что, сразу зубами от страха ляскает! Вместо того, чтобы попусту глотку драть, сидел бы и ждал, что прикажет начальство!

— Вот-вот! Беги лизни! —отозвался с койки Гусов.

Зкмский метнул в его сторону уничтожающий взгляд,

но сдержался н стал поспешно одеваться. То же самое стали делать и остальные. Торопились, так как чувствовалось, что день ожидается тревожный и необычный.

’Только Гусев не шевельнулся на своей койке, продолжал лежать на спине, заложив руки за голову. Взгляд его был направлен в одну точку на потолке н казался слепым и туманным, словно он смотрел пустыми глазницами. Заторопившийся было вместе со всеми Демьянов взглянул на него ненароком и невольно присел на краешек койки, так и продолжая держать в руках ненадетые брюки. Во всей позе Гусева, в чертах его лица, в страшном отсутствующем взгляде было что-то такое, что заставило Демьянова содрогнуться и до кончиков нервов ощутить стремительно, словно лавина, надвигающуюся неотвратимую беду. Холодом смерти повеяло от этого ощущения, и он непослушными от внезапной слабости пальцами тронул Гусева за плечо:

— Слышь... Сашка... Что ж теперь-то будет?

— «Что будет!» — желчно передразнил его Гусев, резким рывком вскочив с койки. — Ясно, что будет! Давай, поспешай с остальными, а то не успеешь получить пулю в зад! Рви на груди тельняшку, лезь под выстрелы — матросу все нипочем!

В злобе, брызгая слюной, он кричал на весь кубрик, и матросы, еще не успевшие выйти на улицу, вновь стали постепенно собираться вокруг него. В какую-то минуту, когда Гусев задохнулся, не находя больше слов, на него вмиг посыпался град недовольных и даже злобных реплик:

— Хватит тебе панихиду служить!

— Душонку свою сберечь хочешь?!

— Чего раскаркался? Испугаешь, думаешь?!

Сбитый с толку этим непонятным для него хладнокровием окружающих, внезапно остыв, словно вырвался на свежий воздух из душной парной, Гусев вновь заговорил, но уже спокойно, убеждая уже не столько слушателей, сколько самого себя в том, что все сказанное им действительно непоправимо и ужасно:

— Да вы поймите... Что мне вас пугать?.. Я ведь говорю, как есть. У немцев—силища! Мне раненый рассказывал, что нашего брата просто утюжат танками. Но ведь там наши регулярные войска, а что такое мы? Горстка парней среди камней! Вот я и думаю, хоть два часа устоим ли?

— И все так думают?! — раздался внезапно строгий голос Евсеева.

— Встать! Смн-и-ирр-но! — закричал оплошавший дневальный, прозевав приход начальства. Да и все остальные были настолько поглощены происходящим, что не заметили появления капитана 3 ранга в кубрике. Теперь все лица повернулись к нему. Ждали его слов, таких необходимых в эту минуту.

— Да, товарищи! — тихо сказал Евсеев, жестом разрешая сесть. — Немцы вышли к урезу воды Северной бухты. Наступают самые ответственные дни в нашей военной биографии. Вы уже знаете боевой приказ — равелин не должен быть сдан врагу. От этого зависит закрепление наших частей на том берегу!

Все это вам давно известно, но мне хотелось бы лишний раз напомнить, что, став на защиту равелина, мы должны забыть о себе. Я вижу, что некоторые сомневаются в успехе нашей боевой задачи. Таких среди нас быть не должно! Я даже готов пойти на крайнюю меру — пусть тот, кто колеблется, честно придет и скажет мне об этом. Сегодня мы отправляем на тот берег раненых, и он сможет уйти вместе с ними. Лучше пустое место, чем трус, разлагающий своим малодушием остальных. Прошу помнить об этом. А теперь выходить строиться по секторам обороны. Сейчас каждый выберет себе место, на котором будет стоять до конца. Есть ли у кого вопросы?

Люди молчали. Мялся в нерешительности, порываясь что-то сказать, Гусев, застывшим и непроницаемым казалось некрасивое лицо Колкнна, нетерпеливым, горячим огнем горели цыганские глаза Юрезанского, решительным и спокойным был умный взгляд Знмского, и еще лица, лица — десятки разнообразных глаз. Но что-то общее читалось во всех этих взглядах, и, медленно обведя всех взором, Евсеев понял, что вопросов не будет.

Круто повернувшись и остановив жестом порывающегося подать команду дневального, Евсеев бросил уже на ходу:

— Через минуту всем быть в строю!

После ухода Евсеева все моментально пришло в движение. Уже успевшие одеться выскакивали иа улицу, другие натягивали рабочее платье, чтобы не отстать от товарищей. Во дворе строились отдельными группами — по секторам обороны. Матросы, выведенные из нервирующего бездействия, сразу подтянулись, повеселели и даже начали шутить, немного бравируя своим хладнокровием перед надвигающейся опасностью:

— Мишка! Амбразуру в углу слева не занимай — из нее далеко видно — хочу первым фрица узреть!

— Браточкн! Христом-богом прошу — не ставьте меня рядом с Колкнным, он своей мордой всех фрицев распугает, и мне ничего не останется!

— Знмскнн! Пока не поздно, расцелуйся с Гусевым, фашисты полезут — потом некогда будет!

— Пусть он меня вот в это место поцелует!

— Пойди умойся!

— Тихо! Начальство!

— Сми-н-нррр-иоо!!

Евсеев и с ним Остроглазое, Булаев и Юрезанскнй подходили к мгновенно затихшим людям. У командиров секторов висели на груди бинокли, болтались сбоку в кобурах пистолеты, и это сразу придало им воинственный вид. Все снова остро .почувствовали близость неминуемого боя.