Борис Бурлак - Левый фланг Страница 20

— Я расскажу вам все по порядку, Иван Григорьевич.

— Не нужно.

— Не бойтесь, я не расплачусь, — добавила она, словно догадавшись, о чем он подумал.

— Панна Михайловна!

— Считайте, что мне здесь все равно не с кем поделиться. Не стану же я, право, говорить об этом с Верой Ивиной. Девушке трудно понять женщину. А кроме того, я у вас в долгу: надо отвечать откровенностью на откровенность. Мне очень не хотелось и на час возвращаться в прошлое, но теперь откладывать невозможно.

И она подробно, не щадя себя, поведала ему о том, как вышла замуж за человека, который не сказал ей, что был женат, считая свой обман святым — ради их любви. Но, видно, он так и не понял до сих пор, что даже из  с в я т о г о  обмана не построишь счастья.

— Может быть, другая на моем месте смирилась бы, но я не могла. Может быть, посторонним вся эта история казалась странной, лишенной житейской мудрости, — какое, мол, тебе дело до того, что случилось с твоим мужем до тебя? Подруги меня ругали за пристрастие к «химически чистой правде». А я убедилась, что если к отношениям примешивается обман, то рано или поздно от чувств все равно ничего не остается, кроме пустой привычки…

Они незаметно вышли на безлюдную окраину села. Панна замолчала. Может, не столько письмо Глеба, сколько эта поздняя, журавлиная осень настроила ее на излишне откровенный лад. Она ждала, что скажет теперь Иван Григорьевич, и, не дождавшись, сказала с нескрываемой досадой:

— Простите, разболталась я по-бабьи.

— Что вы, Панна… — он снова тронул ее за локоть, остановился над обрывом.

Не смея поднять глаз, она долго и упрямо смотрела вниз, на пенные буруны у подножия каменистого обрыва. Потом искоса глянула на него, доверчиво улыбнулась сквозь слезы:

— Пожалуйста, забудьте это, Иван Григорьевич.

— Обещаю, что не вспомню никогда! — нарочито бодро отозвался Строев. Он сделал ударение на слове «никогда», точно все уже было решено между ними.

— Мне пора в медсанбат.

— Не спешите, я вмиг домчу вас на «оппеле».

Они спустились к реке по узенькой тропинке, присели, как на скамейку, на отполированный выступ камня. Здесь было безветренно, уютно, хотя у самых ног пенилась темная вода в бесконечной круговерти. Строев кинул в ближний водоворот пустую коробку из-под сигарет, — оказывается, все выкурил! — и, наблюдая за ее кружением в воронке, заговорил серьезно, даже чуть сердито, вдруг перейдя на «ты».

— Конечно, можешь не верить мне, но у нас с тобой много общего в жизни. В мои сорок с лишним лет глупо давать пылкие клятвы, тем паче на фронте, однако я за все ручаюсь, кроме шальной пули или дикого осколка…

Панна растерялась: она была уверена, что Иван Григорьевич неравнодушен к ней, но никак не думала, что он так скоро и просто скажет ей об этом. Больше того, она боялась тени Глеба, но именно эта тень как бы подтолкнула его на объяснение. Может быть, не следовало сегодня откровенничать? Он же не интересовался ее прошлым. Рассказала бы когда-нибудь потом. Прошлое, как зубная боль: утихнет — ну и ладно, лишь бы не сверлить по живому. Ох, ты, Чеканова, а еще хирург! Вот уж поистине: врачу — исцелися сам…

— Ты слушаешь меня, Панна?

— Да, Иван Григорьевич.

— Нет, ты не слушаешь меня.

— Я думаю.

— О чем?

— Как бы вам сказать…

Но он помешал ей собраться с мыслями. Он, торопясь, поцеловал ее в висок и, запрокинув ее голову, стал целовать в губы, хмелея от собственной дерзости. Она умоляла его глазами остепениться, быть благоразумным.

Наконец, ей удалось высвободиться из его рук, и он отрезвел, быстро, энергично встал, готовый выслушать что угодно.

— Нет больше деликатных мужчин на свете, — только и сказала Панна.

— Виноват.

Она запахнула колени полой шинели, отвела взгляд в сторону, подумав о том, что, случись это в другом месте, у нее не хватило бы сил противостоять самой себе.

А он искал во всех карманах чего бы закурить: пустая коробка из-под сигарет все еще кружилась в водовороте. Он нагнулся, поднял с земли костяную белую заколку, молча отдал Панне. Она взяла, тоже молча, и стала укладывать волосы, разметавшиеся по серебру погон.

Строев отвернулся, чтобы не смущать ее.

«Вот и кончилась идиллия первых встреч», — думала она с тем противоречивым сожалением, которое неведомо еще в годы ранней молодости. Это была ее вторая и, разумеется, последняя молодость, когда к новым чувствам добавляется горьковатая примесь житейского опыта.

Вернувшись из медсанбата, Строев заехал в штаб. Майор Зотов и капитан Головной играли в шахматы, Некипелов сидел за соседним столом и лениво листал какую-то толстую книгу, поглаживая свою лысину. Строев громко, с порога, поздоровался. Офицеры встали. Начальник штаба доложил заместителю комдива:

— На переднем крае ничего существенного. Редкая ружейно-пулеметная перестрелка. В частях ведется непрерывное наблюдение за противником, который ничем себя не проявляет.

— Ясно, занимайтесь своим делом, — сказал Строев.

Но это прозвучало для Некипелова упреком: он захлопнул объемистый, с картинками, том и достал из ящика стола папку с боевыми приказами  в е р х а. Строев бросил мимолетный взгляд на роскошное издание на сербском языке — «О любви Исидоры Дункан и Сергея Есенина». Некипелов вспыхнул, точно красная девица, его пергаментные залысины покрылись густым румянцем.

— Интересно? — улыбнувшись одними глазами, спросил Строев.

— Есть кое-что.

— Дадите посмотреть?

— Ради бога!

Начальник штаба был смущен, как ученик, которого застали за чтением недозволенного романа. И вообще, с недавних пор, когда Строеву наконец присвоили звание полковника, Дмитрий Павлович Некипелов стал относиться к нему как провинившийся: от его прежней, плохо скрытой снисходительности не осталось, кажется, и следа. Строев абсолютно не изменился от того, что на его погонах прибавилась третья звездочка, а Некипелову слышалась твердость, даже отзвук металла в его голосе.

— Что же вы не доигрываете партию? — спросил он Зотова.

— Нет смысла, товарищ полковник.

— Сдаетесь?

— Во избежание бессмысленного кровопролития!

Он посмотрел на шахматную доску, подумал.

— Верно, майор, положение у вас незавидное.

— Кишиневский  к о т е л!

— Что-то есть похожее. И королю вашему, подобно румынскому Михаю, ничего не остается, как идти навстречу пехоте победителя. Прижал, прижал вас капитан!

— Не все еще потеряно, — сказал Головной, пытаясь ободрить майора Зотова.

— Нет, капитулирую безоговорочно! Давай-ка лучше, Михаил, действительно, займемся делом.

Строеву давно нравились эти молодые люди, которым вместе было примерно столько лет, сколько одному Некипелову. Вряд ли кто мог отличить их теперь от бывалых кадровиков довоенной выучки: все штатское давно повыветрилось. Их дело — во всякое время дня и ночи отправиться в полки, под огонь; разобраться там в обстановке, посоветовать, если нужно, со стороны; облазить траншеи, ходы сообщения; посмотреть, потрогать на ощупь крепость обороны, то и дело сверяя карту с местностью, и вернуться в штаб целыми и невредимыми, чтобы доложить командованию, что нового на переднем крае. Ну и, конечно, вида не подать, что ты боишься, что из тебя не выйдет обстрелянного комбата. Нет уж, храбрись, голову не прячь, штабист, тем более, что ты сам начинал войну в окопах. А сводки, донесения и карты — это все попутно, для истории, которая пишется кровью твоих однополчан. Вот что такое офицер оперативного отделения штаба.

Майор Зотов открыл журнал боевых действий, похожий на массивную бухгалтерскую книгу, и стал записывать, что произошло сегодня на участке дивизии, которая по-прежнему занимала оборону на таком широком фронте, что тут свободно разместился бы не один стрелковый корпус. Перед ним лежала стопка свежих донесений и оперативных сводок, но он, как видно, уже прочел их и решил, что может пригодиться для историков, а что бесследно исчезнет вместе с этим погожим осенним днем. Бледное узкое лицо Семена то делалось очень строгим, то смягчалось: когда фраза не выходила, он пощипывал реденькие, калмыцкие усы, морщился, как от боли, и, отыскав, наконец, нужные слова, продолжал писать с явным увлечением. А капитан Головной достал из походного сейфа набор цветных карандашей, новые листы двухсотки, фигурный пузырек с вишневой смолкой и принялся за схему боевого пути дивизии, давно обещанную политотделу. Черноглазый, черноволосый, но слишком рано лысеющий, Михаил Головной склонился над картой, никого больше не замечая. Подслеповато щурясь, он напряженно вглядывался в мелкую россыпь хуторов и деревень, сетчатые пятна городов, путаницу проселочных дорог, зеленые небрежные мазки лесов, голубые ветвистые кроны горных рек, что повторяли в точности извивы кряжистых увалов Западных Балкан.