Анатолий Галиев - Взлетная полоса Страница 20

— Допускаю, что так… — отец скреб щетинистый подбородок, приподняв крупное, тронутое оспой, бледное лицо, с махонькими, как изюминки, веселыми живыми глазками. — Но вот в таких книжках, как у тебя, что она в них понимает?

Он махал тяжелой, темной от въевшегося гуталина рукой на бамбуковую этажерку и со сдержанным уважением начинал читать на корешках:

— «Кривые распределения давления по хорде крыла из работ лаборатории Эйфеля», «К вопросу о гидродинамическом аспекте модели «М»! Аспекте, понял?

— Ну а это ты к чему, батя?

— К тому, что тебе, сукин сын, требуется такая подруга жизни, которая бы понимала, кто ты есть, а не относилась бы к тебе как к полуподвальному жителю с высокомерием! Вон твой букет с жасмином, который ты у покойников упер, на помойке валяется! Не видел?

— Видел! — орал Теткин, шоркая тряпкой.

— Ты Пушкина любишь? Так послушай его: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!» Это совершенно точный факт. Я по опыту скажу — проверено!

— Ногу с полу подними, замочу! — фыркал Теткин.

Настроение у него было — хуже некуда. В этот день он рассчитывая сводить Веронику в парк культуры и отдыха, взять прогулочную лодку и на прудах поставить вопрос ясно и прямо. Звание инженера и диплом у него, по сути дела, в кармане, начинается новый этап жизни, и этот этап он, Теткин, не мыслит проходить без нее.

Накануне дожидался Веронику на лестнице долго. Она приехала на извозчике далеко за полночь, усталая. Узкое худое личико в мазках коричневого неотмытого грима, глаза воспаленные, мутно-красные, как будто на газовую сварку насмотрелась. Только и сказала:

— Да оставьте вы это, Коля! Какой там парк? Не до вас!

И поцокала каблучками, как копытцами, к себе на шестой этаж.

День теперь был пропащий. Отец прицепил ногу, закинул за плечо ящик со щетками и гуталиновыми жестянками, погладил молча по ершистой голове сына твердой рукой и похромал на вокзал, в свою будку, где он работал чистильщиком обуви.

Теткин домыл посуду, подумал, не затеять ли стирку, но тут вспомнил, что именно сегодня в Политехническом музее, в большой аудитории, как всегда, в последнюю пятницу месяца Научно-техническое общество устраивает публичный обзор новейшей зарубежной литературы. На этот раз в связи с традиционным авиационным смотр-парадом в британском городе Брайтоне будут обозреваться последние номера английского журнала «Авиейшн». На эти обзоры, несмотря на каникулярное время, сбегались братья-студенты со всей Москвы и, главное, почти все ведущие инженеры и профессура. Можно с кем-то и встретиться. Так оно и оказалось.

Аудитория была забита. Сидели даже на ступеньках, дым клубился, лежал в косых солнечных полотнищах. Он опоздал и сначала не понял, о чем шум, но протиснулся бесцеремонно поближе, влез между двумя парнишками с рабфака — их он знал — и спросил:

— О чем речь, мужики?

— «Болты» с «пеньками» сцепились!

За длинным голым столом маячили лысины, белели благородные седины, Теткин даже присвистнул — сплошные корифеи.

На кафедре стоял полный гражданин в светлом сюртуке с белым галстуком под распашистой ухоженной бородой, стучал по графину карандашом, добиваясь тишины, потому что все гудели и кричали. Это был профессор Кучеров, прозванный «пеньком».

«Болтами» студенты окрестили тех, кто стоял за металлическое самолетостроение, а «пеньками» тех, кто предлагал в этом деле использовать дерево. Профессор Кучеров, например, любил повторять: «У немца дерева нет, он за металл, а мы держава лесная!»

И хотя еще года три назад ВСНХ ясно указал, что надобно признать дело металлического самолетостроения на советских заводах подлежащим поощрению, «пеньки» позиций не уступали и давали бой при каждом удобном случае.

Таким случаем, как понял Теткин, и оказался этот сбор.

— Прошу прекратить смех! — крикнул Кучеров, багровея. Когда приутихло, уже более спокойно продолжал: — Меня здесь пытаются превратить в дремучего сторонника российской сосны и березы! Мне здесь, извините, тычут в нос британский журнальчик с картинками и заявляют, что на смотре в Брайтоне не было показано ни одной новой деревянной конструкции! Ну и что? Нет-нет, я понимаю позицию и нетерпение наших доморощенных сторонников алюминия! Он у нас в стране, конечно, уже есть! Но что такое современный цельнометаллический самолет? Разве это только алюминий? Это никель, хром, вольфрам, ванадий. Без них не получишь необходимых сталей! Это баббит! Станки и инструментарий высочайшей точности! Я прекрасно осведомлен, какими темпами ведется разработка первого пятилетнего плана полной индустриализации! Я верю, что все это у нас в стране будет! Но завтра, а не сегодня! Сегодня выход один — дерево, фанера, арборит! И наметившаяся тенденция недооценивать дерево может обернуться не просто крупными и масштабными просчетами, а кровью наших героических военных летчиков! Международное положение вам, надеюсь, известно!

— Вроде верно… — сказал Теткин со вздохом.

В середине аудитории встал коренастый человек в сероватом костюме, поднял руку.

— Кто такой? Откуда?

— От туполевцев, кажется, — сказал неуверенно рабфаковец.

— Вернемся, товарищ Кучеров, к тому, что вы столь яростно пропагандируете, — сказал тот, — к дереву. Ну, сосна российская нас немало выручала. Колобашки в лонжеронах из родимой липы тешем и ставим! Из ясеня не мебеля. естественно, клеим! Но вы почему-то забываете, что именно ваши сторонники ставят нас снова в зависимость от заграницы! Вам ведь для особо прочных деталей нужно тропическое экзотически-валютное дерево гикори, спрус, орегон-пайн. Кстати, и сосна не всякая пойдет! Нужно не менее десяти годовых слоев на дюйм радиуса. Выдержанная не менее пяти лет… У вас есть такая? Нет! Значит, что? Металл долой — дорого! А деревяшки — дешево? Я уж не говорю о сравнительном весе в прочности той же сосны и кольчуг-алюминия! Тут и слепому ясно, куда идти!

В аудитории будто бомба взорвалась, как только стекла не вылетели!

— И этот вроде прав… — в сомнении сказал Теткин.

— Вроде да, — растерянно согласились за его спиной.

Теткин вздрогнул и постарался съежиться. К столу из боковой двери вышел элегантный Томилин, с папочкой под мышкой, сел, рассеянно начал осматривать гудящую вулканическую аудиторию.

Теткин, пригнувшись, пробирался прочь. Ничего себе, работничек! Увидит Томилин, что скажет?

Вылетел в коридор и… замер. Голубовская сидела на краешке подоконника, закинув ногу на ногу, курила. «А, черт! Он же всюду ее за собой таскает!» — про себя отметил Теткин.

Ольга Павловна увидела его, помрачнела.

— Николай Николаевич, что там происходит? — кивнула она на дверь.

— Нормальная драчка!

— Это… надолго?

— Думаю, да…

— Господи, скукота-то! — она пристально смотрела на него, будто хотела его о чем-то спросить и не решалась. — Вы что, милый, — наконец сказала она, — работы Модеста ищите?

— Кого?

— Ну, Шубина…

— Ага.

— Юлий Викторович их ждет?

— Конечно.

— Так я и думала… — рассеянно сказала она.

— Что — думали?

— Вы идите, милый! Идите!

Теткин пошел по коридору, оглянулся. Она уткнулась лицом в ладони, плечи мелко вздрагивали: не то плакала, не то смеялась…

2

До Петровского замка нужно было добираться через всю Москву. День шел к концу. На площади у Брестского вокзала {[1]} Николай втиснулся в вагон «шестерки». Трамвай двинулся в сторону Ходынского поля, гремел по рельсам, рассыпая синие искры с дуги, мимо привокзальных складов и пакгаузов, проплешин в лопухах, ломаных заборов. Часто останавливался, выбрасывал пассажиров. Вскоре народ в вагоне поредел. С десяток молодых красноармейцев грудились за спиной хорошенькой вагоновожатой в красной косынке, то и дело вовлекая ее в разговор. В голубых петлицах на гимнастерках светлели металлические буковки «НОА», что означало «научно-опытный аэродром».

Когда задумавшийся Теткин запоздало вышел, трамвайное кольцо уже опустело, только вагоновожатая ловко переводила ломиком стрелки, собираясь в обратный путь.

Слева, за бесконечным дощатым забором, в тишине светлого предвечерья стыл аэродром. Перед воротами на площадке стояло несколько легковых черных, как браунинг, таксомоторов «Рено». Шоферы в крагах и форменных фуражках сидели на бревне, как ласточки, в ряд, курили, чесали языки, ждали самолета рейса Берлин — Москва.

Хотя было еще светло, на краснокирпичной башне Петровского замка, вздымавшейся над зеленой дубовой курчавостью парка, вспыхнул световой маяк Электротреста.

Теткин тоже присел на бревно поодаль — он любил смотреть на тяжелые самолеты. Минут за пять до прибытия шоферы разом поднялись и уставились в сторону густого, полыхающего желтизной заката. Там вылупился, обретая четкие формы, темный крест, звонкий грохот всех трех моторов грузного «пассажира» прокатился низко, над головой мелькнули черно-матовые рубчатые колеса шасси, взблеснули слюдяно квадратные иллюминаторы фюзеляжа и остекление высоко вздернутой пилотской кабины, медленно и широко прошла тень от рифленых толстых крыльев, и все кануло за забором, оставив только вихрь размешанного пропеллерами горячего воздуха, запоздало взбившего пыль на широченной дороге.