Олег Павловский - Не оглядывайся, сынок Страница 20

— Раз, два… пять… восемь…

— Глубже вдыхай, дорогой, глубже…

— Шестнадцать… двадцать, двадцать один…

В голове начинает туго звенеть, звон нарастает, и я проваливаюсь в тартарары.

…И вот теперь поезд мчит меня в глубокий, глубокий тыл, где нет ни бомбежек, ни порохового дыма, но нет и фронтовых друзей, с которыми бок о бок прошел ровнехонько семьсот километров, если считать напрямую, по смертельным фронтовым дорогам.

Завтра мне исполняется восемнадцать лет.

До войны у нас в семье, пожалуй, ни один праздник не отмечался так, как мой день рождения. И ко мне всегда приходили мои закадычные друзья Володя Антонов и Борис Бубнович. Жили они через улицу, двор у них был просторнее нашего и удобнее для игр, и мы подружились еще до школы.

Последний перед фронтом день рождения я не праздновал: в доме не было даже хлеба, чтобы угостить гостей. Я пришел из школы, выслушал поздравление смущенных родителей — большего они для меня сделать не могли и, похлебав какой-то баланды, завалился на кровать с книжкой в руках.

Часов этак в пять влетает Володя и говорит, чтобы я шел к Борису. Есть, мол, важное и неотложное дело. Я даже рад был, что Володя не поздравил меня: ну, забыли ребята, до того ли, да и чего вспоминать бисквиты и рыбные пироги, которые так великолепно умела печь моя мама. Я попросил Володю обождать, но он ответил, что должен обязательно забежать еще в одно место.

Шумный когда-то двор был уныл и пуст. В эту зиму не заливали катка и не делали горки. На углах домов пестрели таблички — указатели входа в бомбоубежище. Борис жил в глубине двора, в одноэтажном флигеле. К нему вела узенькая среди высоких сугробов дорожка. Я уж давненько, чуть ли не с месяц, не был у Бориса. Чаще сходились у Володи, в более просторной квартире.

Дверь мне открыл сам Борис. Был он в ослепительно белой рубашке с расстегнутым воротом — галстуков мы не признавали — и весь светился, словно получил повестку в военкомат.

— Володя пришел? — спросил я.

— Ага, ждет.

— А что за дело, и по какому поводу ты так вырядился?

— Сейчас узнаешь, проходи…

Посреди комнатушки, которую занимал Борис, стоял стол, заваленный, как мне показалось, одними газетами. Над столом горела стосвечовая лампочка. Кровать Бориса, обычно неприбранная, со скомканными подушками и небрежно брошенным одеялом, аккуратно застелена, и книги на этажерке тоже лежали не как попало, а стояли точно по росту. И вообще комнатушке был придан торжественный, праздничный вид.

Борис обнял меня:

— Ну, с днем рождения!

За спиной зашуршало. Это Володя сдернул со стола газеты. Я оглянулся и обомлел. Все было, как в добрые мирные времена, разве в сильно уменьшенном масштабе. Даже несколько ломтиков отливающей розовым закатом семги лежало на одной из продолговатых тарелочек. В графине посверкивало красное вино, горочкой был нарезан — белый — белый! — хлеб, открыты банки шпротов, фаршированного перца…

К горлу подкатил комок, и я был готов разреветься. Нет, не от радости полуголодного человека, которому предстоит попробовать все эти яства, а от необыкновенного чувства, благодарности судьбе за то, что она не обошла меня такими преданными друзьями. Позже я узнал, что эта вечеринка стоила Борису золотого червонца из его великолепной, от отца, коллекции монет, а Володе — детекторного приемника вместе с антенной.

С того вечера прошел год. Свои восемнадцать я встречу в пути. И я вспоминаю, как однажды всегда уравновешенный Григорьич сорвался с места и кинулся к незнакомому солдату моего возраста, ну разве чуток постарше:

— Сашок, родной! Выздоровел?

— Выздоровел, Григорьич. Как видишь…

— Соскучился? Как нас-то разыскал? Я уж думал, на другой какой фронт тебя турнули. Да садись, рассказывай…

А тут из других расчетов подошли, окружили парня по имени Сашок, похлопывают его, ощупывают, зовут наперебой каждый в свой расчет. А Сашок улыбается счастливо и не знает, что сказать, что ответить. Я догадался, что Сашок воевал в нашей роте, был ранен и вот теперь возвратился, и все ему несказанно рады, потому что он наверняка хороший боец и товарищ.

И тогда еще я подумал: а как-то встретят меня, если я вернусь в роту после ранения?..

Послесловие

1972 год. Июнь. Почти тридцать лет минуло с тех пор, как мы, семнадцатилетние, уходили на фронт.

Тридцать лет — это, по сути, целая жизнь. Жизнь, полная радостей и невзгод, счастливых минут и несказанного горя.

Я стою у обложенного венками и цветами холмика. Здесь покоится моя мама. Умерла она не от старости, хотя и прожила не так уж мало. Умерла от болезни, вызванной постоянным недоеданием в трудные военные годы… Нет более тяжкого горя на свете, чем похороны матери. В этот мирный, теплый и солнечный день война вновь напомнила о себе неожиданной смертью самого родного и близкого человека.

Нет, такое не забывается. И потому я с особым чувством гордости за новое поколение семнадцатилетних смотрю на них, стоящих у Вечного огня в торжественном молчании. Почетный караул сменяется каждые двадцать минут. Перед тем как заступить на недельную вахту, они, мальчишки и девчонки, приносят клятву верности:

«Я, вступая на почетный комсомольско-пионерский пост у Вечного огня памяти героев, павших в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками за нашу Советскую Родину, клянусь быть достойным их памяти…»

Их памяти! Значит, и памяти Юрки Кононова, Григорьича — он так и не пришел в сознание после ранения, как мне потом рассказали, и многих других моих товарищей, отдавших свои жизни за счастье миллионов советских людей.

А я больше на фронт не попал. Из госпиталя меня выписали весной, в марте сорок четвертого, дав шестимесячную отсрочку для окончательного выздоровления. Левая рука моя бессильно повисла вдоль тела. Мне предписано было отдыхать, прогуливаться, ежедневно делать гимнастику. Недоставало еще предписания танцевать и веселиться, когда еще содрогалась от взрывов земля и люди расплачивались жизнями за то, чтоб ее, многострадальную, никогда не топтал больше кованый фашистский сапог.

На мое счастье, Государственный Комитет Обороны постановил начать в тихом зеленом городке, куда переехали из Архангельска мои родители, на небольшой речке с высветленной водой строительство первой в Краснодареком крае гидроэлектростанции. И это больше чем за год до окончания войны!

Стройку объявили народной. Сюда ехали люди из сел, аулов, станиц.

Работники государственных учреждений и предприятий, школьники, студенты, учителя — все строили эту ГЭС, отдавая ей те редкие свободные часы и выходные дни, которые им выпадали.

На третий день после приезда пошел на стройку и я. Меня оформили поначалу учетчиком, позже я стал мастером, а затем и прорабом.

Дипломированных инженеров и техников почти не было, и мало — мальски разбирающийся в чертежах человек, да еще с организаторскими способностями, был находкой для отдела кадров.

Я частенько оставлял рулетку, совал в карман тетрадь с замерами и брал кирку.

Сначала меня едва хватало на каких-нибудь пять минут работы: ныла и болела раненая рука. Потом я довел эту «производственную гимнастику» до часа. А когда пришло время идти на перекомиссию, чувствовал себя совершенно здоровым. Но военком сказал, что на меня, как на квалифицированного специалиста, отделом кадров стройки наложена броня.

— Какая броня? Какой из меня специалист? — возмутился я. — Меня ждут в роте. А здесь без меня вполне обойдутся…

— Ну, я думаю, — усмехнулся военком, — что без вас, не в обиду будь сказано, скорее обойдутся на фронте. Война подходит к концу, мы начинаем строить мирную жизнь.

Я, не дослушав, побежал к начальнику отдела кадров. Он почти слово в слово сказал то же самое.

И тогда я написал Вале. Она приехала без промедления. Сейчас у нас три сына. Двое уже отслужили положенный срок в армии.

Недавно мы с Валей отпраздновали вторую, уже серебряную, свадьбу. Нам, естественно, желали дожить до золотой. Кто знает?! Возможно, и доживем…

По моем возвращении из госпиталя мама с какой-то необычной для нее гордостью сказала:

— Когда ты уходил от нас к своему вагону, я загадала: если оглянешься — я тебя больше не увижу. И все шептала про себя: не оглядывайся, сынок, не оглядывайся… Ты не оглянулся. И вот ты дома…

Я не сказал бы, что мама была суеверной, и то, что примета ее сбылась, можно назвать чистой случайностью. Но ведь и в случайностях есть своя закономерность! И я расценил эту случайность как своеобразное материнское напутствие:

— Не оглядывайся, сынок! Впереди у тебя жизнь. Она не так легка, как видится спервогляду. Но иди по ней смело и только прямой дорогой. Не оглядывайся, сынок!

1969–72 г.