Максим Михайлов - Чего не прощает ракетчик Страница 20

— Вот гадство! — ругнулся вслух Севастьянов. — Еще полчаса можно было дрыхнуть спокойно! А теперь чего уже, ни туда, ни сюда!

Собственный голос в настороженной тишине пустой квартиры прозвучал неожиданно резко и хрипло, словно воронье карканье. Да еще из угла где укрылась давешняя тень, поддержали тихим эхом: "Да… да…". Севастьянов невольно поежился и неизвестно для кого стараясь, чтобы движение не выглядело излишне поспешным и суетливым потянулся к выключателю, почему-то уверенный, что свет не зажжется. Ничего подобного, допотопный, еще советских времен выключатель исправно щелкнул, оживляя болтающуюся под матерчатым абажуром одинокую лампочку. Комната осветилась привычной тусклой шестидесятиватткой, из таинственной и расплывчатой в утренней полутьме становясь обыденной и привычной, Севастьянов даже рассмеялся принужденно, чувствуя неловкость, за испытанный при пробуждении глупый детский страх. Надо же, чего себе навыдумывал! Вот так вот действуют разговоры с фээсбэшниками по душам на сон грядущий. Его невольно передернуло, всплыло вдруг перед глазами перекошенное звериной ненавистью лицо Грома. Чужое, незнакомое, несмотря на легко угадывающиеся черты известного тебе как казалось до самого донышка души человека. Хотя нет, видел он у сослуживца нечто похожее и раньше, замечал как-то, просто забыл, точнее старательно выкинул из памяти.

Тогда горела степь. Обычный летний пожар вызванный непонятными причинами, то ли осколком стекла случайно сфокусировавшим солнечные лучи на горючей как порох бурой траве, может брошенным бестолковым бойцом с проезжающей машины окурком, или еще какими-нибудь неведомыми людям причинами. Короче, ничего экстраординарного, степь летом горит частенько. Порой выгорают весьма даже солидные площади, оставляя на теле земли хорошо видные с вертушки черные проплешины, неправильной прихотливой формы, зависящей от капризов вечно дующих здесь ветров.

В этот раз все совпало очень неприятно для испытателей. Ветер гнал сплошную стену огня прямо к месту хранения ракет на открытой площадке. Полоса безопасности по разгильдяйству ответственного за хранение не была вовремя перепахана, и огонь перепрыгнул ее играючи с жадностью накинувшись на выбеленные временем доски окружающего площадку забора, за которым ждали несколько десятков боевых ракет. Подрыв дремлющих до поры на складе «птичек» со всей непреложностью должен был полностью снести с лица земли все вокруг включая казарму с солдатами и полный офицеров штабной корпус. Малейшая растерянность, буквально минутное промедление в сложившейся ситуации могло обернуться парой сотен похоронок для родных и близких… Поэтому разбираться в званиях, чинах и должностных обязанностях было некогда абсолютно, за багор и пожарное ведро на равных правах хватались и сопливый первогодок из роты охраны и седой полковник — начальник испытательного отдела.

Севастьянов со своими подбежал к площадке, когда вблизи ракет от невыносимого жара уже лопалась кожа на лицах. Закрываясь полами курток от опаляющего дыхания ревущего всего в нескольких метрах пламени офицеры принялись крушить пылающий забор, растаскивать в стороны горящие доски, разбивать занявшиеся укупорки с частями ракет. Тупые пожарные топоры и несколько багров сорванных с торчащего рядом щита оказались неважным подспорьем и исход схватки людей с огнем клонился то в ту, то в другую сторону. Люди дрались в буквальном смысле за свою жизнь. Огонь тоже не желал уступать…

Тогда-то Севастьянов и увидел одну из самых жутких картин в своей жизни, долго преследовавшую его после в ночных кошмарах. Почти в центре площадки лежали укрытые прорезиненным брезентом боевые части, демонтированные в свое время с ракет. Штук десять не меньше. Четыреста килограмм тротила в самом центре площадки обороняемой от несокрушимым валом накатывающейся из степи стены огня редкой цепочкой усталых обожженных людей. На сваленные кучей, похожие на огромные нитяные катушки боевые части никто особо не обращал внимания, они были за спинами, в тылу, в безопасности. Огненная стихия бесновалось впереди, опаляя лица, напрочь сжигая брови, поэтому назад никто даже не глядел и, как оказалось, зря. Подожгло ли брезент случайно отлетевшей искрой, или бушующее пламя каким-то образом умудрилось перепрыгнуть десятиметровое заасфальтированное пространство так и осталось тайной. Просто в какой-то момент, когда Севастьянов оглянулся, посмотреть не спешит ли к ним подмога, оказалось, что брезент прикрывающий готовую в любой момент взорваться и разнести все вокруг смерть уже полностью покрыт оранжевыми язычками весело гудящего пламени.

Нужно было немедленно уходить. Никто не смог бы определить, когда температура боевых частей поднимется до критической и произойдет взрыв. Но то, что во время такого взрыва лучше быть как можно дальше отсюда не нуждалось в комментариях. Опасная зона на старте изделия — два километра. Именно на таком расстоянии еще сохраняет убойную силу готовая насечка поражающих элементов. Это было доподлинно известно всем, рассчитано и многократно доведено на постоянных инструктажах. Два километра по изрытый сусличьими норами. Покрытой кочками степи это десять минут самого быстрого бега. Севастьянов не знал, есть ли у них это время…

Он рванул за плечо яростно орудующего рядом топором Грома. Тогда еще старлея, молодого и дерзкого не по возрасту. Этот должен был успеть — ни выносливостью, ни дыхалкой бог не обидел. С силой развернув подчиненного к себе Севастьянов молча ткнул в пляшущее по брезенту пламя. Картина в дополнительных пояснениях не нуждалась, представляя сама по себе чрезвычайно убедительное зрелище. Он уже разворачивался, чтобы дернуть тянущего с другой стороны крюком багра тлеющие доски Капеллана, когда Гром вдруг рванулся вперед.

— Куда, блядь! Назад! — успел только гаркнуть тогда Севастьянов в широкую старлейскую спину.

А уже через секунду Гром схватил в охапку горящий брезент. Даже с расстояния в несколько метров Севастьянов услышал, как зло зашипел огонь впиваясь в беззащитную человеческую плоть, почувствовал запах паленого мяса. В горячке тушения пожара, Гром скинул с себя неудобную, сковывающую движения хэбэшку, оставшись в одной майке. Тонкий хлопок преградой для огня стать не мог. Пламя с наслаждением впилось в податливое человеческое тело. На миг Севастьянову показлось, что он чувствует сладковатый запах горящей плоти. Конечно, это была лишь иллюзия, игра потрясенного воображения. Зато не было иллюзией другое: Севастьянов видел, как исказились гримасой предельной ненависти черты офицера, как сжались в острые щелки его глаза, раздернулись в стороны звериным оскалом губы, слышал, как изо рта рванулось дикое животное рычание. Гром тогда так и не отступил, не бросил брезент несмотря на ожоги, сумел полностью стащить его с уже дымящихся катушек боевых частей. Он даже умудрился оттащить его в сторону, туда, где огонь уже не представлял опасности.

Впоследствии Севастьянов, вспоминая этот случай, всегда приходил к выводу, что старлей тогда спас их всех. Спас, заплатив навечно оставшимися на руках и груди шрамами глубоких ожогов и почти месячной отлежкой в госпитале. Что ни говори, парень, поступил, как настоящий герой, далеко не каждый решился на такое, а решившись смог бы преодолеть извечный инстинкт самосохранения, заставить себя несмотря на боль не бросить горящую ткань.

Что ж, герой — спору нет, вот только лицо его при этом Севастьянов упорно старался не вспоминать. Уж больно страшен был Гром в тот момент когда бросал вызов огненной стихии, слишком не похож на привычного исполнительного и педантичного офицера. Было в тот момент в нем что-то от отчаянного воина-берсерка, или от бросающего самолет в последнее пике пилота-камикадзе. Некий самоубийственный вызов, будто проглянула на миг сквозь привычную телесную оболочку чужая и чуждая обычному человеку несокрушимая злая воля. Воля и предельная жестокость к себе… А если уж к себе так, то что уж там говорить о других… Пусть всего на несколько секунд, но приоткрыл тогда Гром, то, что скрывалось где-то глубоко внутри. Стал чужим, незнакомым… и опасным… Совсем таким же как в только что увиденном сне.

От непрошенных воспоминаний, что сами собой всплыли в измученном бессонницей мозгу, вдруг невыносимо заломило в висках, мелькнули под зажмуренными веками радужные сполохи, прострелило тупой иглой боли затылок. Благо приступ длился не больше минуты и тут же отпустил, втянул острые когти, прячась где-то внутри тяжелой ничего не соображающей головы. Спрятался, но все же не ушел совсем. Севастьянов ощущал это более чем явственно, он прекрасно понимал: стоит чуть-чуть расслабиться, выпустить предавший его мозг из-под контроля и боль вернется с утроенной силой. "Да что это со мной такое?!" Никогда не болевший ничем серьезнее насморка и однажды легкого гриппа, невесть где подцепленного в период особо сильного разгула ежегодных эпидемий, Севастьянов просто не представлял как теперь справляться с накатившим бессилием, что противопоставить мерзкой липкой слабости вдруг в одночасье завладевшей его крепким тренированным телом. Подумал было о запрятанной в дальний угол платяного шкафа коробке с лекарствами, но тут же сообразил, что ничего серьезнее аспирина в ней находиться не может, да и тот наверняка безнадежно просрочен за ненадобностью.