Наталья Баранская - День поминовения Страница 20

Последние номера из старой очереди все же выходили в первые. От того, не прозевают ли они бочку, зависела жизнь. Не в том смысле, чтобы умереть в случае неудачи, а в том, чтобы жить и кормить детей.

Возле керосинной стояла очередь из бидонов, канистр и бутылей. Стерегли эту очередь днем и ночью: стерег один человек, дежурный, а если ночью, то двое.

Первой в очереди была бутыль в плетенке, с тряпочной затычкой, за ней круглый бидон с горлышком-воронкой, за ним ржавая жестяная канистра, заткнутая деревянной пробкой, потом обыкновенный бидон с круглой крышкой, потом бутыль в корзине с соломой, за бутылью два жестяных бидона, выкрашенных масляной краской, за ними стеклянная четверть и при ней две литровые бутылки, за четвертью рваная кошелка с тремя маленькими бидончиками, за кошелкой большая канистра светлой жести, привязанная тонкой бечевкой к передним и задним соседям, и еще, еще, еще много разных посудин, больших и малых, чистых и грязных, и среди них, где-то в тридцатых номерах, два бидона — один Евдокии Терентьевны, другой Машин.

Во главе очереди, когда пришла на утреннее дежурство Маша, сидела женщина — закутанная в несколько платков, в валенках с галошами, с большим мужским зонтом, взятым не только от дождя, но и на случай необходимой обороны. Ночная смена — самая холодная и самая тревожная: могут навалиться пьяные хулиганы, могут пробиться скандальные захватчики, раскидать посуду, поставить свою, может притащиться пьяный мужик, пристать от нечего делать, наконец мало ли что,— могут появиться вражеские силы, поджечь деревянную будку, она вспыхнет, вот и сигнал фашистской авиации. Все-все может быть, вот почему ночное дежурство приравнивалось к двум дневным.

Раньше, в мирное время, керосиновая бочка разъезжала по дворам и дядя Аким или тетя Мотя кричали: “А вот карасин — карасин — карасин”. Теперь же бочка приезжала тихо, вроде бы украдкой, стараясь не очень заявлять о себе, чтобы не собирать толпу, чтобы поменьше крику.

Но дежурный обязан был оповестить очередников ударами железки о ведро, и этот набат, тревожный и радостный, все равно будоражил окрестных жителей, и они бежали, подхватив свои посудины, в безумной надежде: мало ли что, а вдруг им тоже достанется.

Бесконечная керосиновая забота отнимала много сил и времени у всех женщин. Маша на ночные дежурства не ходила — спасибо Евдокии Терентьевне.

Все же бывали дни без огня, без горячей пищи — холодная керосинка на кухне была пуста. Однако кипяток был: соседка приносила свой старенький самовар, воду кипятили щепками или чурочками.

Январь 1942 г.

...Что именно делаю? Я политрук, теперь старший политрук, веду работу среди бойцов, инструктирую политруков. Не могу заходить в часть на час-полтора, поговорить и уйти. Стараюсь быть с людьми, в деле. Дней пятнадцать, как я на передовой, поэтому не писал, прости. Недавно был в охранении с пулеметным расчетом. Попасть туда и выйти оттуда можно только ночью. Ночью обе стороны напряжены, вслушиваются, тишина обманчивая. Одна группа идет в разведку, другая, группа захвата,— добывать “языка”. То тут, то там вспыхивает перестрелка, и все ждут движения, внезапной атаки...

Сейчас я два дня на отдыхе в политотделе. От тебя ничего нет. Что-нибудь случилось?.. Беспокоюсь. 

В феврале сорок второго, в морозы и метели, стало особенно голодно. Ехать в дальние деревни менять вещи на муку или крупу Маша не могла — как оставить детей? И потом, она боялась, рассказывали страшное: по дорогам нападают, отбирают вещи, продукты, кого-то покалечили, кого-то убили. Да и надо знать, куда именно ехать.

Что же делать, что? Маша чувствовала: она слабеет от недоедания, а ребята хоть и здоровы, слава богу, но бледны и худы.

В один из студеных дней Маша берет выходное платье, голубое с вышивкой, белую шелковую шаль с бахромой, серые новые туфли, две мужские рубашки, одевается потеплее и идет на толкучку. Одно название “толкучка” — кроме Маши пять-шесть женщин. Все с тряпками.

Красивое платье отдавали шить вместе с Николаем, он придумал вышивку на рукавах шелком... Маша шагает взад-вперед от ларя до столба, шагает час, два. Ноги замерзли, пора домой, никаких покупателей, а нужны такие, которые дадут не деньги — продукты.

Вдруг появляется шустрая женщина, быстро обегает всех, разглядывает, щупает вещи, возвращается к Маше: “Пойдемте со мной”. Маша боится, но идет — будь что будет,— женщина сказала “на продукты”. Пошли не в хибарку на окраине, как почему-то представлялось Маше, а в центр. Большой дом из светлого кирпича, квартира на третьем этаже. Шустрая передала Машу хозяйке: “Думаю, вам подойдет”. Та приглашает Машу в одну из комнат: “Покажите, что у вас”. Но Маша не двигается — она замерла. В большой светлой комнате на паркетном полу расстелена простыня и на ней гора золотистого крупного пшена, а рядом мешки с мукой, края отвернуты, в одном — серая мука с отрубями, размол, в другом — белая сеяная. Пахнет хлебным — вкусно, сытно.

Хозяйка рассматривает Машины вещи, назначает цену: шесть кило серой, три кило сеяной муки, пять кило пшена. Маша согласна, она согласилась бы на все: в доме нет ничего, кроме бутылки постного масла и четвертушки черного хлеба.

Только нести эти четырнадцать килограммов Маша не может, у нее нет сил поднять с полу свои наволочки. Вызывается помочь сердитая жилистая женщина — домработница, она отвешивала на безмене хозяйкин товар. Только вышли на лестницу, женщина принялась ругать хозяев: “Сволочи, спекулянты проклятые, наживаются на чужой беде... У них машина, всего полно, сыты по горло, скоро лопнут, да так и надо бы, ну, ненавистные, сгореть бы им... У тебя-то муж, поди, на фронте? Одна с детьми?”— “Да, на фронте, да, одна”.

Маша была довольна, даже счастлива — мука, пшено. Она уж отчаялась достать что-либо. Сердитая отказалась от денег, сбросила мешки с плеча: “Кушайте на здоровье”.

Мария Николаевна тут же поставила варить пшенную кашу и принялась месить тесто на лепешку. Какой будет ужин! Каша с постным маслом, кипяток с лепешкой. Надо позвать Евдокию Терентьевну: пир на весь мир! И дети подхватили: пир! пил! пир! пил!

Теперь, пережив войну и трудное послевоенное время, вспоминая прошлые годы, Мария Николаевна с благодарностью думает о добрых людях, которые встречались ей и помогали, кто словом, кто делом. Они возникали на ее пути в самые трудные минуты жизни, в безвыходных случаях, да, именно так, и теперь это казалось ей чудом.

Один из добрых людей, встретившихся Маше, спас ее от страшной беды. Заболел Митенька. Это было в самом начале зимы. Заболел дизентерией, чего всегда так боялась Маша. То он поправлялся, то опять возвращался понос. Не было нужного лекарства. Запущенная болезнь осложнилась диспепсией, мальчик слабел с каждым днем, перестал ходить, с трудом сидел в подушках, головка клонилась к плечу. Врачи из детской консультации не могли справиться с болезнью. Маша узнала от профессора Лагодина о старом детском враче, упросила, умолила приехать.

Старый доктор дал Маше четыре таблетки редкого тогда препарата, велел давать аккуратно через четыре часа и сказал, что ребенку нужна хорошая диета, чтобы он поднялся. Крепкий бульон, паровая котлетка, витамины — вот что сейчас спасет мальчика. Маша слушала доктора, а по лицу одна за другой скатывались слезы. Где она возьмет мясо? Где достать витамины — в аптеках их давно нет, овощей и фруктов нет в продаже. Старик взглянул на Машу и молча написал две записки. Одну велел передать знакомому на ветпункте,— она получит мясо, ей скажут, что и как можно из него готовить. Вторая записка была к аптекарю, он даст ей витамины. Доктор решительно отказался от денег и сказал, что придет через десять дней. Маша нe знала, как благодарить, ничего не могла сказать — расплакалась.

Она выполнила все, что велел врач. Через две недели Митенька бегал.

Поезд простучал коротко по мостику через узкую речку. Утренний туман повис над водой, над травянистыми берегами. Туман тихо поднимается, нехотя расставаясь с землей, истаивая в воздухе. Солнце еще не взошло, но высоко в небе, на тонких перистых облаках появились розовые отсветы солнечных лучей. Две лошади со спутанными ногами подняли головы, взглянули на поезд и опять принялись хватать губами росистую свежую траву.

Деревенька в несколько домов, круглый прудок, старая ветла над ним. И опять луга, поля, луга...

КСЮША И ФЕДОР

Аксинья Кузьминична

Войну вспоминать тяжко. А что до войны было, вспоминать тоже неспокойно. И трудного и горького хватало. Но пережить трудное помогала любовь. И теперь высвечивает любовь в памяти то радостное, что было. Правда, радостное тоже горчит. И от него слегка щемит сердце. Отчего это? Отравила нашу жизнь война, бросила свою черную тень на многие годы — и вперед и назад. И все же есть чему улыбнуться, есть на что порадоваться, оглянувшись сквозь эту тень.