Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца Страница 20

— Ну вот и все, — встряхнул Алексей опустевший чемодан. Что-то, однако, внутри звякнуло. Раскрыл снова. Из-под газеты вывалилась и лежала на дне цепочка с ключами. Взял их, растерянно соображая, как поступить, привычно ощупал пальцами плоские разнокалиберные зубчики ключей. Один от главного входа Дворца, другой открывал комнату правления и дверь в театральную часть…

— От дома, что ли, товарищ политрук? — полюбопытствовал старшина, впервые именуя его по званию.

— Да нет, служебные, — коротко обронил Алексей и, смутившись оттого, что этот ответ мог удивить еще более, показаться вовсе нелепым и странным, торопливо сунул ключи в вещмешок и вышел.

И все это — казармы, училище, плац, мусульманское кладбище, арыки, каптерка с ее крутым хозяином — теперь так же далеко, нет, по существу, еще даже гораздо дальше, чем Нагоровка. И так же далеко Валя… Но были, остались, не забудутся те великодушно подаренные ему помкомвзводом полчаса, которые, вопреки отсчитывающим новые и новые километры железнодорожным указателям, сделали для него Валю отчетливо памятной, близкой… В тот вечер, увидев ее и пытаясь объяснить свое столь внезапное позднее появление, он вначале понес что-то несуразное, невнятное… Стал было рассказывать о приезде к ним Алексея Толстого, потом без всякой связи заговорил о понадобившихся подворотничках, о скором отъезде. Намеренно говорил негромко, и она, как и тогда, при их первых встречах, внимательно смотрела на его губы, и это как бы давало ему право смотреть, ласкать своим взглядом ее чуть растерянное и обрадованное лицо.

Она захлопотала, хотела готовить чай, но он взял ее за руку, отвел от печурки — слишком мало времени, вынужден считать минуты — и, чувствуя, как они катастрофически убавляются и убавляются, вдруг привлек ее к себе и поцеловал…

Она оторопела, да и он тоже оторопел от своей дерзости.

— Я… я так… просто… не могу, Алеша… — Закрыла лицо руками и неожиданно заплакала. Его это испугало, прямо-таки по-настоящему испугало, что Валя не поверила в искренность такого порыва, приняла его за самоуверенность прожженного сердцееда, за лихую солдатскую бесцеремонность. Он отнял от ее лица руки и стал бережно, нежно целовать их — пальцы, запястья, на которых еще темнели следы ожогов.

— А так можно?

— Все равно… Все равно… Ты же мне ничего не сказал…

— Недосказал. Всего лишь недосказал, — повторил Алексей. Он и в самом деле не произнес те три слова, которые, по его убеждению, должны читаться взглядом во взгляде другого. Но были еще полчаса на другой вечер, когда он эти слова все-таки произнес…

А через три дня — вокзал. Алексей стоял у вагона и ждал. Станционная округа полнилась свистками паровозов, доносившимися из котельной ударами молотов, песней радиорупора, разноязыкими голосами толпившихся на перроне людей. Часто слышалась польская речь. В эти дни отправлялась в Иран армия Андерса. К эшелону, которым уезжали выпускники, уже подцепили паровоз, когда Осташко увидел бегущую по подъездным путям Валю. Снова считанные минуты… Но он, Алексей, все же увез в собой ее прощальный поцелуй и ставший таким дорогим для него адрес: Луначарская, семь, — а ей остался от него неведомый адрес войны…

Эшелон остановился в Куйбышеве. Железнодорожный узел со всей неисчислимостью своих главных и маневровых линий на многие километры был забит воинскими поездами. Теплушки перемежались платформами, с которых ищуще и колко смотрели в небо расчехленные зенитные орудия, спаренные и счетверенные пулеметы. Подстерегающие жала зениток уставились в синеющие меж облаками просветы и с крыш многих станционных зданий. Выпускников предупредили: от эшелона не отходить. С минуты на минуту могут дать отправление. Но стояли уже второй час. Проходили к мостам через Волгу составы, на пульманах которых, словно сама спеленатая смерть, лежали авиабомбы; грузно прогибали рельсы платформы с танками; остро пахнув навозом, проехали один за другим эшелоны кавалерийской дивизии; потянулись старательно прикрытые от любопытствующего глаза брезентом силуэты каких-то загадочных махин. Плыло, нескончаемо плыло на колесах шанцевое имущество, обозное, фураж, понтоны, объемистые свежеструганные ящики с боеприпасами… Все сложное, многотрудное хозяйство войны, ее ударная взъяренная сила, тысячи и тысячи тонн стали, взрывчатки, горючего, которые должны были качнуть чаши заколебавшихся весов, спасительно потянуть вниз ту, единственно нужную, на которой была судьба народа. Вот только поспело бы все это вовремя и к месту…

Алексей с безотчетной пристальностью смотрел на сновавшего между двумя составами, от вагона к вагону, смазчика. В измаранной мазутом косоворотке старичок, прихрамывая, тащил едва ли не пудовую масленку. И этой своей обшарпанной рубахой, и ухватистыми движениями рук, и всклокоченными волосами над вспотевшим морщинистым лбом он напомнил Алексею отца, каким тот был, когда не начальствовал, а работал машинистом. А ведь и от имени этого безымянного смазчика говорил недавний суровый приказ…

Смазчик поравнялся с теплушкой политруков.

— Ждете, сынки? Подзаправлю и вас… Всех своих коней напою… Как это поется — «на позицию дедушка провожает бойцов…» Укатите, не беспокойтесь. Тут в Самаре все равно делать нечего. Буфет закрыт. Лично с моей стороны никаких заминок. А если дадите закурить офицерского, то и тем более.

Простосердечное балагурство и благожелательность старика развеселили всех, Мамраимов первым протянул кисет.

Смазчик наскоро слепил цигарку, пыхнул и, уже отходя, жестом радушного хозяина потянул проволочное кольцо стоявшего неподалеку водоразборного крана.

— А пока освежитесь.

Из широкой трубы с гулом хлынул каскад воды.

— Вот спасибо, папаша, надоумил… — отозвались в ближайших вагонах.

Наземь посыпались красноармейцы. Сбросив гимнастерку, подбежал к крану и Осташко. Он с наслаждением подставлял голову напористо бьющей струе, захватывал и пригоршнями кидал ее на плечи, грудь, а сквозь всплески, сквозь смех прорывалось разноголосое:

— Ух и хороша волжская водица! Силища!..

А уж сквозь водопадный шум доносилось врастяжку зовущее:

— По ва-агон-а-ам!..

И снова по сторонам — поля, степи, березовые рощи, темно-зеленые поймы рек, околицы и дымки селений, разъезды, полустанки… Настежь отодвинуты скользящие на роликах двери вагонов. На каждой, согласно наставлению, внушительный брус, чтобы кто-либо не зазевался, глядя на эту нескончаемую ширь земли, не полетел кубарем под откос. Полетит — не нагонит.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Все в новинку, все незнакомо, и все будит острое любопытство на кружевных витках узенького лесного проселка, ведущего туда, к передовой. Да полно — к передовой ли? Очень уж мирны и дышат заповедной тишайшей благодатью укромно проглядывающие сквозь листву грибные поляны, орешники и рябинники окрест дороги — все целехонькие, ни одна ветка, ни одна окропленная червонным кисть не надломлена озорной ребячьей рукой. Под стать этой медвежьей глухомани и возница. Хоть на нем и побуревшая солдатская гимнастерка, и пилотка с новенькой военторговской звездочкой, а свою егерскую рыжую бороденку уберег, отстоял… Да и фамилия прямо-таки здешняя — Уремин…

— Вот и вторая рота теперь с комиссаром, — довольно проговорил он. За те несколько километров, которые они проехали, Уремин уже трижды перекладывал в повозке мешки с какими-то крупами, соскакивал к стожкам на обочине, чтобы прихватить сенца, натягивал поровней сползавший брезент. — Да вы устраивайтесь, товарищ комиссар, поудобней, дорога неблизкая.

— Политрук я, — поправил Алексей.

— Комиссар подходящей по-солдатски, — простодушно отверг эту поправку ездовой. — Я-то их помню еще с гражданской. Старик ведь. Потому и к лошадям приставили. Комбат говорит — теперь, мол, при нынешней военной технике тебе с лошадьми сподручней. А в этих гиблых местах, сами видите, вывозит не их техника, а моя… Но, Флейта!..

Уремин неторопливо прихлестнул низкорослую мохнатую лошаденку.

— А чего ж вы кличку такую странную лошади дали? — поинтересовался Алексей.

— Иначе нельзя, товарищ комиссар. Вот она разбежится, раструсится, вы и сами поймете… Это уж точно, Флейта! Есть у нас в хозвзводе еще буланая — Коммуникация. Но что-то заковыристо, не по-конюшенному.

За поворотом прибавился еще один проселок, и дорога раздалась, стала шире. Теперь ехали реденьким лесом. Лишь изредка светились в нем стволы березок, а то больше осина, ольха, высокие купы верболоза. После недавнего дождя все вокруг зеленело броско и резко, и все же чудилось что-то обманчивое, настораживающее в этом почти тропическом буйстве зелени. На густых, с избытком увлажненных травах лежал тот темноватый оттенок, какой свойствен заросшим мочажинам, отавам, топям. Все низинки. И на них мшистые кочки, погнившие пни, а если где-либо и приподнимался песчаный островок, то и его плотно окаймляли камыши, осока, остролист, и в их чащобе легко угадывались, чуялись подтачивающие подножие холма родники. Под стать этим мшарам стелилась и выложенная жердями, залитая грязью дорога. Вода в канавах стояла ядовито-коричневого цвета.