Марк Гроссман - Засада. Двойное дно Страница 20

— Да, Саша. О чем ты хочешь сообщить еще?

— Еще? Ну вот разве о том, что надо сказать «спасибо» Вождю Великого Племени, помогающему мне воевать...

— Экой ты, братец, подлиза... Чем же он тебе помогает, этот самый вождь?

— Нет, не подлиза. Когда-то он научил меня, мой старший Великий Брат, бесшумно ходить по лесу, читать следы, понимать язык птиц и сигналы цветов, разжигать костер на ветру и видеть вокруг себя связи жизни. И пока солдаты на войне изучали все эти премудрости — без них не прожить в бою — я занимался иным и обгонял товарищей.

— И что ж тебе удалось запомнить?

— Все или многое. Цветы дремы или вьюнка говорят мне, какую ждать погоду. По утренним песням птиц я могу поставить стрелки остановившихся часов. И язык следов, и знаки ночи и неба, воды и дороги не забыты мной, мой дорогой бывший вождь чернокожих...

— Помнишь, значит... — рассмеялся старик.

— Да.

— Знаешь, мне кажется: жизнь сама придумала тебе службу сыщика. Вернешься домой — иди к Крестову.

— Выживу — пойду.

— Кстати, где он сейчас?

— Воюет.

— Значит, жив. Слава богу. А ты не ранен?

— Случалось.

— Тяжкая война.

— Тяжкая.

— Ты в партии, Саня?

— Да, три месяца. Но расскажите и вы что-нибудь о себе, Кузьма Дмитриевич,

— Что же тебе говорить? Работаю в обкоме партии.

И, отвечая на вопрос, добавил с грустью:

— Нет, один я по-прежнему... Ну, давай укладываться. Утром тебе рано вставать.

На рассвете, прощаясь со своим старым учителем, Смолин достал из кармана небольшой сверток.

— Не затруднит — передайте Ольге.

— Что это?

— Кубики из какао, немного печенья, сахар.

— Не глупи. Сам помогу. Я не съедаю свой паек.

— Спасибо. Но я хочу, чтоб она получила мой подарок.

— Ах, да, конечно... Прости... Передам.

Смолин выбрался из вагона, сел в машину, плотнее запахнулся в шинель. Но внезапно соскочил на землю, прижался щекой к щеке Морозова, попросил:

— Там, дома, поцелуйте за меня Ольгу, батя!

ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ НИЖЕ НУЛЯ

Низко над окопами, шипя и подвывая, пролетел снаряд. Недалеко в лесу раздался резкий визг, и куски рваной зазубренной стали пропороли воздух, мочаля скованные стужей стволы сосен.

Над глубокой неровной воронкой несколько секунд висело облако снега, смешанного с мерзлым песком, истолченным в мелкую пыль. Прошли две или три минуты, и облако осело, покрыв мертвенным, бело-серым налетом обнаженные корни деревьев.

Смолин окинул взглядом своих людей и, заметив, что новички втянули головы в плечи, сказал огорченно:

— Каждому снаряду кланяться — спину сломаешь, парни... Так на чем мы остановились?

— На морозе, лейтенант, — подсказал Намоконов.

Смолин еще не привык к своему новому званию, и ему постоянно казалось, что «лейтенант» — не он, и обращаются к кому-то другому.

Фронт есть фронт, и время на передовой течет не по законам мирного быта. Жизнь рядом со смертью, и события, громоздящиеся на события, уплотняют ее до предела. И очередные, и внеочередные воинские звания присваиваются людям быстро, значительно скорее, чем в спокойные годы труда и учений. Смолин сам представлял к новым чинам Намоконова, Горкина, Макара Кунаха. И все же приказ о его собственном офицерском звании был для него полной неожиданностью. Тем паче, что старшину произвели в лейтенанты, минуя звание «младший лейтенант».

Комдив 180-й Иван Ильич Миссан, человек далеко не разговорчивый, пожимая руку Смолину, только и сказал:

— Не стану заваливать словами, разведчик. Ты и сам знаешь, что и как должно делать на войне. Будь счастлив и удачлив, Александр Романович!

— Мы остановились на морозе, взводный, — еще раз напомнил Намоконов, заметив необычную рассеянность Смолина.

— Хорошо, продолжим, — согласно кивнул лейтенант. — Итак, о холоде. Вот что я хочу сказать вам, солдаты. Мороз — не только ртутный столбик, упавший ниже нуля. Что же еще? А вот что. В шинели ты или в полушубке? Давно на воздухе или только-только из теплого блиндажа? Молод или стар, хвор или здоров? Твердый ли ты человек или хнычешь по каждому поводу? И, наконец, какое у тебя дело и как ты к нему относишься?

Произнеся эту речь, Смолин еще раз оглядел бойцов, среди которых почти половина были новички.

Взвод потерял в осенних и первых зимних боях треть состава, и теперь полк выделил из свежего пополнения десять солдат для разведки.

Молодежь грудилась на окаменевших от мороза бревнах и почтительно слушала командира.

Рядом, храня уважительное молчание, стояли старослужащие.

— Не думайте, — снова заговорил взводный, — что эти прописи — одним новичкам. И ветеранам об этом не мешает помнить. Ибо обмороженные руки — ничем не лучше тех, что изуродованы осколками и пулями.

И еще об одном не могу не сказать. На этот раз, верно, — пополнению.

Есть такие слова — радость победы. Это хорошие слова. Но, согласитесь со мной: право на праздник у того, кто добывает его. Тот, кто хочет радоваться успеху, добытому чужим горбом, может идти в кухонщики.

Лейтенант встал с лапника, отряхнул шинель.

— А теперь, отделенные, помучайте новобранцев, чтоб им потом не пришлось платить головой за свои промахи.

Команда Намоконова сорвала его отделение с бревен и сбила в шеренгу.

Вероятно, невоенный человек, попавший в это время в ближний тыл полка, сильно удивился бы, услышав и увидев, чем занимаются разведчики.

Люди учились наматывать портянки — сначала летние, потом — газетную бумагу, затем зимние. Натирали сапоги мазью. Косясь друг на друга, мазали жиром лица, руки, ноги.

Стреляли холостыми очередями на бегу, зарывались в снег, узнавали, почему разведчику не годится нож с блестящей наборной рукояткой или начищенная пряжка ремня.

— Иди сюда, Филипп Терновой, — и вот тебе задача, — говорил Намоконов, с надеждой посматривая на высокого рукастого новобранца, совсем недавно закончившего инфак университета. — Думай, не торопись. Мы в тылу у немца. Только-только была оттепель, и лед на реке ослаб. Ты в головном дозоре — и ты подполз к реке. Мелкая она или глубокая? Как узнать, хотя дна не видно. Соображай...

Терновой стоял перед отделенным, переступал с ноги на ногу и, словно наливаясь свекольным соком, молчал.

— Не знаешь, Филипп. Я не виню тебя, хотя ответ прост. Смотри на лед: в него вросла трава, чьи корни на дне. Трава — не длинное дерево. Значит, мелка речка. Раз неглубоко — лед крепкий. Смело ступай на лед.

Нет, ничего удивительного в этих пестрых, на первый взгляд, занятиях не было. Бой беспощаден, и солдату иной раз за сутки надо узнать все, что необходимо для схватки и для того, чтобы выжить в ней.

И поэтому разведчики с жадным вниманием слушали ветерана. Приемы ночной войны, значение звуков и шорохов, следы пехоты врага и распорядок жизни врага изучались в этой нелегкой школе, где за все плата — жизнь, своя или чужая.

Намоконов говорил:

— Варакушкин, ты не здесь, не с нами, — ты идешь один, в густом лесу, за линией фронта. Твой путь к врагу, но ты обязан вернуться, и тебе нужны приметы, чтобы не сбиться на долгом обратном пути. Думайте все, как создать их самим, приметы.

Так отделение узнавало о заломленных сучьях, о зарубках на стволе, о горках камней, о черте, проведенной палкой на снегу, о пучках старой хвои, подвешенных к соснам.

— Наш путь — азимут компаса, — говорит Намоконов, — ибо наш день это ночь, и наши тропы — лес и целина болот.

И отделение училось прокладывать на бланковках азимуты, ведущие к цели, и снова, оставив лыжи, ползало в снегу.

...Рядом, на просеке, занималось отделение Горкина. В один из перерывов краснощекий отделенный усадил своих людей в кружок у костра.

— Я хочу кое-что почитать и рассказать, ребята. Не холодно?

Красные, распаренные разведчики усмехались.

— Рубашки впору выжимать, старший сержант.

Андрей достал из планшета лист бумаги.

— Недавно мы наведались к немцам. В четыреста пятнадцатый пехотный и сто двадцать третий артиллерийский полки врага. Ночь и гранаты пособили устроить добрую панику в штабах и разжиться документами. У пехотинцев взят приказ номер восемь дробь сорок два, у пушкарей — мешок с письмами. Бумаги переведены, и я кое-что выписал из них.

Он аккуратно расправил изрядно помятый листок.

— Вот что пишет вахмистр Ганс Шмидт из второй батареи артполка Марианне Лизегант в Геринц: «Здесь все кругом кишит русскими разведчиками. Что означает слово «мороз», я правильно понял лишь тут — на фронте, в России...»

Обратите внимание на эти строки: разведка и холод.

А вот приказ командира четыреста пятнадцатого пехотного полка полковника Ноак. Он тоже жалуется на нас: нарушаем немецкие коммуникации и уничтожаем солдат. Полковник запрещает своим людям ходить в одиночку: могут попасть в руки русских или обморозиться. И здесь, как видите, лазутчики и стужа.