Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью Страница 21

Только мы начали работать, как пришел дядюшка Али, расстроенный и молчаливый. Он поздоровался, постоял в задумчивости, словно хотел что-то сказать, но так и не произнес ни слова.

— Что вы так рано поднялись, эфенди, не случилось ли чего-нибудь? — спросил я.

— Да, случилось. Я хотел бы с тобой поговорить, но с глазу на глаз, — ответил он и направился к конюшне.

Мы с Панагисом переглянулись… Одна мысль мелькнула у каждого: наверно, Эдавье все ему рассказала. Что же теперь будет? Панагис понял, что должен оставить нас наедине. Но прежде, чем уйти, шепнул мне:

— Смелее, Манолис! Помни, что мы убежим, должны убежать, что бы ни случилось…

Я остался один и, понурив голову, ждал. Вскоре подошел дядюшка Али.

— Я так расстроен, что даже забыл передать тебе письмо. Оно из дому. Ты читай, я скоро приду. Подождешь меня у колодца. Тогда поговорим.

Я взял письмо, но вместо того, чтобы распечатать и прочесть, гладил и сжимал его, словно это была рука матери, шагавшей рядом со мной. Мысленно я представлял себя перед судом. Я сижу на скамье подсудимых, а дядюшка Али, распрямив свои тщедушные плечи и грозя пальцем, кричит: «За такой обман, господа судьи, вы должны приказать подвесить его на платане посреди деревни и избивать до тех пор, пока он не испустит дух… если… если он не искупит свою вину тем, что примет нашу веру и женится на моей дочери!»

Я ходил взад-вперед около колодца. И каждая секунда казалась мне столетием. Вдруг я вспомнил о письме. «Прости меня, мать, я запутался!» Я разгладил измятый конверт, еще раз нежно провел по нему ладонью и распечатал. Первые же строки рассказали мне, что мрак и смерть витают над нашей деревней.

«Турецкие дезертиры беспощадно уничтожают все греческое, — писала сестра. — Ни одного крестьянина в живых не оставили. Сотни погибли. И мы, Манолис (ах, где найти силы, чтобы рассказать тебе об этом!), потеряли нашего Панагоса… Погиб наш брат, и даже оплакать его и одеть мы не смогли. Мы не нашли даже его трупа, чтобы похоронить на кладбище…»

В голове у меня словно образовалась пустота, ноги подкашивались. Я опустился на скамейку у колодца и даже плакать не мог. В таком состоянии меня и застал дядюшка Али. Я с трудом пересказал ему горестные вести.

— До чего мы дойдем? Чего мы добиваемся? Людоедами мы стали, что ли? — сказал он печально. В его голосе было искреннее соболезнование. Он положил мне руку на плечо: — Ну, давай теперь поговорим о наших делах…

Я со злобой посмотрел на него. Весть о страшной гибели брата придала мне смелости. Я больше ничего не боялся. Но старик, как всегда, заговорил мягко, и взгляд его был ясным.

— Ты заметил, наверно, что твое отношение к делу и умение работать заставили меня полюбить тебя, как сына. Как бы тебе это сказать… Привязался я к тебе. А вчера приходил сержант и сказал, чтобы не позже, чем через два дня, все рабочие вернулись в батальон в Хамамкёй. Тогда я подумал: мне нужен помощник, я постарел, устал. Мои сыновья… только аллах знает, когда они вернутся с этой проклятой войны! Где бы я ни искал, я не найду помощника лучше тебя. По воле аллаха мы встретились, сынок. Ты такой умелец, все можешь делать. Оставайся у нас, пока кончится война. И мне поможешь, и себя спасешь. Я попрошу у полковника бумагу, где будет сказано, что тебе разрешается остаться у меня до особого распоряжения. Но этого распоряжения никогда не будет, потому что бумажка эта будет у меня, твое удостоверение тоже и числиться в батальоне ты не будешь. Понял? Здесь, в этих местах, меня уважают и считаются со мной, так что никто не осмелится поднять на тебя руку…

Пока он говорил, я думал, как нехорошо я поступил с Эдавье. И что из-за нашей любви я вынужден отказаться от счастливого случая, который мне представляется.

— Дядюшка Али, — сказал я, — ты возьми мое удостоверение. Но я всегда был с тобой откровенен и сейчас хочу признаться тебе, что не смогу долго оставаться у тебя. У меня одна мысль: убежать, добраться до дому, посмотреть, как живут мои горемычные мать и сестра. Ты сам отец и поймешь стремление сына…

Дядюшка Али посмотрел на меня с испугом, но и с уважением, ему понравилась моя откровенность.

— Послушай моего совета, не делай этой глупости, — сказал он. — Негодяев, похожих на убийц твоего брата, немало. Не забывай, какой далекий перед тобой путь. Жалко и обидно ни за что потерять молодую жизнь…

Вдруг издалека донесся гул голосов и топот. По узкой горной тропе спускалось какое-то стадо, подымая густые облака пыли. Приложив ладони козырьком, мы пытались разглядеть, что происходит. Трое всадников галопом влетели во двор дядюшки Али. Спешившись, они с уважением низко поклонились ему.

— Что случилось, Мехмед? — спросил дядюшка Али одного из жандармов.

— Дядюшка Али, я слышал, что тебе нужны рабочие руки. Там на горе армяне, мы ведем их на… — Он хитро подмигнул и недвусмысленно взмахнул рукой, словно опускал саблю. — Мужчин мы дать тебе не можем, их там нет, только женщины и дети. Но ты все-таки поди взгляни. Среди них есть сильные девушки и смышленые подростки. Староста отобрал себе троих…

Дядюшка Али слушал, задумавшись. Потом обернулся ко мне и сказал:

— Пойдем посмотрим. Что мы теряем?

По мере приближения к толпе мы все отчетливее различали горький плач, душераздирающие вопли, разносившиеся по всей равнине.

— Пощадите-е-е!

— Сжа-а-альтесь!

Навстречу нам шли растрепанные женщины с младенцами на руках, а за их юбки держались плачущие малыши постарше, едва научившиеся ходить. За женщинами шли старухи, опиравшиеся на своих внучат, чтобы не упасть, потому что падавшего тут же пристреливали. Жандармский хлыст свистел без устали. Конвоиры в кровь избивали и взрослых и детей.

В мгновение ока из окрестных турецких деревень сбежались жаждущие кровавых зрелищ, любители поживиться на чужом несчастье. Жандармы устроили веселую забаву. Они выхватывали младенцев из рук матерей и, словно арбузы на базаре, бросали турчанкам.

— Берите! Бесплатно! Все равно они подохнут!

Циничные молодчики разыскивали девушек в толпе армян. Они разрывали на них одежду… смотрели, красива ли у них грудь, щипали их за ягодицы, нашептывали пошлости. Один из жандармов предложил:

— Дураки, обыщите старух, у них полно золота в шальварах!

Я хотел было броситься на этих мерзавцев, но Панагис схватил меня за руку.

— Тебе что, неприятностей мало? Еще захотелось? Забыл, что нас самих здесь за людей не считают? Мы не властны здесь ни над своей честью, ни над жизнью.

Мы ушли возмущенные. Но что мы могли сделать? Вернулся вскоре и дядюшка Али. За ним шли два испуганных армянских подростка.

— Я спас их от верной гибели. Пусть поживут у меня, отъедятся. — Дядюшка Али был удручен всем виденным.

— Стыдно жить после этого, — сказал он. — До чего могут дойти люди! Ведь так ничего святого скоро не останется.

Я не мог вымолвить ни слова, так как меня переполняло бешенство, и схватился за тяпку. Ребята забились в амбар и ни за что не хотели выходить оттуда. Эдавье принесла им молока, хлеба и орехов. Они ни к чему не притронулись. Всю ночь они не спали. Страшно было видеть в темноте их сверкающие глаза. Мы тоже не могли уснуть; нам хотелось облегчить их страдания, завоевать их доверие. Мы старались утешить их как могли.

— Лучше бы не родиться! — сказал мне Степан, старший из мальчиков. Ему было около семнадцати лет.

Постепенно мы подружились. Дома Степан учился в школе, совсем не знал крестьянской работы, и ему очень нужна была моя помощь. Щуплый, застенчивый, с густой шапкой курчавых волос и красивыми печальными глазами, он таял с каждым днем. Младший же, Серго, скоро привык и успокоился.

— Послушай, Степан, — сказал я ему однажды, когда мы укладывались спать, — ты же грамотный парень, неужели ты не знаешь, что человек терпеливее любого животного, он все может вынести! Заставь свое сердце окаменеть на время… Надо выжить.

— Зачем жить? — сухо спросил он. — Я не хочу жить!

— Не говори так, Степан. Жизнь прекрасна, как бы жестока она ни была. Это я тебе говорю, а я многое повидал.

— Ох, если бы тебе пришлось увидеть то, что видел я…

— У тебя есть родные? Я хочу сказать, ты надеешься найти кого-нибудь из своих близких после войны?

Степан побледнел. Я понял, что задел его за живое. Он приподнялся, оперся на локти. В мерцающем свете фонаря он казался стариком. Глубокие складки залегли на его лице. Ему нужно было отвести душу.

— Я расскажу тебе все как было, — сказал он. — Десять дней назад в нашу деревню пришел турок Нури, главарь бандитской шайки. Люди думали, что он, как и раньше, пришел получить откуп. Он и в самом деле сначала потребовал с жителей деревни три тысячи золотых. Мой отец был председателем общины. Он взял с собой священника и они обошли все дома. Они собрали какую-то сумму, а недостающее доложили из своих денег и общинных. Когда отец принес деньги Нури, бандит, вместо того чтобы утихомириться, взбесился.