Борис Саченко - Великий лес Страница 21

Не выдержал, вышел на подворье, на свежий воздух. Обрадовался, увидев на другой стороне улицы у колхозной конторы — новенькой, еще желтой от смолы, недавно выстроенной, — прежнего своего секретаря, а теперь председателя колхоза Василя Кулагу; тот стоял в окружении женщин и мужчин, размахивая руками, что-то говорил, доказывал. Иван крикнул:

— Василь Тимофеевич, ты бы заглянул ко мне на минутку!

Василь Кулага обернулся на голос и сразу же решительно выбрался из толпы, зашагал к сельсовету.

— О чем вы там? — кивком показывая на людей, которые все не расходились от конторы, спросил Иван, когда Кулага подошел и своей пудовой, могучей ручищей оплел, сжал его, Иванову, руку.

— Да все о том же… О войне… — ответил с заметной озабоченностью Василь.

— Что, опять цыгане проезжали? — нарочито весело смотрел снизу вверх, в глаза Василю, тот был выше его на целую голову, неповоротливый, тучный, крутоплечий.

— Да нет. Говорят, что-то здорово ухало сегодня ночью. И горело. Во-он там… — махнул рукой на запад, на лес, Василь, — Сам видел, когда ночью во двор выходил…

— Оставь ты, наверно, маневры, — успокоил Василя Иван, а про себя подумал: «Кто знает, что там могло быть!» — Я вот о чем хотел с тобой потолковать…

— Ну?

— Да понимаешь… — Иван не знал, как и начать. — Ты бы… не мог к себе в контору Апанаса Харченю взять?

— Чего это вдруг? — удивился Василь. — Апанас же в сельсовете работает. Что, не справляется?

Пришлось, хотя и без подробностей, рассказать Василю и о беседе с Боговиком, и о вчерашнем разговоре с Ананасом Харченей.

— Жаль хлопца, понимаешь. Толк из него мог быть, — закончил Иван.

— А что Боговик скажет, если я его возьму в контору колхоза? — задумался Василь Кулага.

— Давай ему позвоним, — предложил Иван.

— Сегодня ж воскресенье.

— Боговик часто и в выходные в райкоме сидит, работает.

Прошли в сельсовет. Иван снял трубку, покрутил ручку аппарата.

— Алло, алло! — прокричал. — Дорошка говорит. Соедините меня с райкомом партии. Да-да, с Боговиком…

В трубке было слышно, как телефонистка что-то тоже крутила, кричала кому-то: «Але, але!» Спустя минуту сообщила:

— Занято!

— Как только освободится, скажете мне. Я у телефона, жду…

Прошло минут пять, а телефонистка все не могла дозвониться до райкома, вызвать Боговика.

— Ты тут звони, — сказал, потеряв терпение, Василь Кулага, — а я пойду. Наряды пока бригадирам раздам.

— Ступай. Я все же попытаюсь поговорить с Боговиком.

— Ладно, я к тебе зайду.

Василь Кулага пошел, потопал своими почти полуметровыми сапогами из сельсовета, — вскоре Иван через окно видел, как бывший его подчиненный враскачку пересекал улицу, направляясь к колхозной конторе.

… Соединили Ивана Дорошку с райкомом партии только через полчаса. Услышав в трубке знакомый голос, Иван радостно прокричал:

— Роман Платонович! Дорошка говорит, добрый день!

— А-а, ты, Иван, — послышался на другом конце провода приглушенный расстоянием голос. — Только день сегодня как раз недобрый.

— Почему недобрый?

И сердце у Ивана екнуло.

— Война!

— Что? Какая война? — крикнул в трубку Иван.

— Ты что, не слышал? Немцы на нас напали. Сегодня бомбили Киев, Минск, Брест…

Кто-то перебил, прервал разговор, в трубке послышался треск, а потом и гудок — связь пропала.

Иван больше не просил соединить его с райкомом. Стоял, как оглушенный, у телефонного аппарата, сжимал в руке трубку, а в виски било, так и разрывая их, одно, всего одно короткое и страшное, как крик отчаянья, как сама смерть, слово: «Война-а!»

Часть вторая

I

Война…

В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось — все делалось, шло по заведенному невесть когда и кем порядку, все было, как и неделю, и месяц, и год тому назад. Едва отступала ночь, светало — деревню будила берестяная труба: это хромой пастух Хомка, перекинув через плечо пугу-смолянку, шествовал на колхозную ферму принимать стадо. Доили и прогоняли в поле коров, топили печи — мирные дымы клубились над трубами; дым поднимался в небо, постепенно таял, бесследно исчезал в воздухе. Люди, жившие извечными крестьянскими заботами, завтракали — каждая семья за своим привычным, милым сердцу столом — и скорее из хаты: кто в лес, кто в поле. Пололи, мотыжили грядки, окучивали картошку. В последний раз осматривали, чинили вилы и грабли, отбивали косы — начинался сенокос. Работал на полную загрузку и завод в Гудове: пилили доски, гнули ободья, делали телеги; три раза в день — утром, в обед, и вечером — округу по-прежнему оглушал густой, басовитый гудок, оповещая, что время не стоит — летит, торопится.

В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось…

И вместе с тем изменилось, да еще как!..

Потому что война, хоть и далекая, дышала уже зубастой, оскаленной пастью, нависала пугающей невидимой тучей, клювастым хищным вороном надо всем, что бы где ни делалось, о чем бы ни размышлялось, ни говорилось…

Вот едет на велосипеде из Гудова почтарка Дуся, И каждый настораживается, каждому не по себе — что везет она в кожаной сумке? Повестку в армию? А может… Тьфу, тьфу, избави боже, только бы не самое худшее.

Собрался, толпится у колхозной конторы народ. Что-то читают, обсуждают, горячась и перебивая друг друга. И вся деревня бегом к конторе: «А вдруг что-нибудь новое про войну, такое, чего я не знаю?»

По вечерам долго никто не ложится спать. Сидят на лавочках, на завалинках, ходят, слоняются неприкаянно по улице, поглядывают на запад, на небо: чуть смеркнется, чуть ляжет темнота — оно занимается кровавыми отблесками. Слышно — стонет, ходуном ходит под ногами земля. И у каждого на уме и на языке: «Что там, за лесом?..»

Война!

Много, ой как много их, войн, прогремело, пронеслось огненным смерчем мимо Великого Леса и по Великому Лесу. И вот — еще одна…

«Что принесет она?..»

Каждый об этом думал. Думал днем и ночью, утром и вечером, думал, что бы ни делал, где бы ни был. И каждый понимал — те, прежние войны ничего хорошего никому не принесли, значит, нечего ждать добра и от этой, новой: ни тебе самому, ни семье твоей, ни деревне.

И это как-то незаметно, но сразу меняло людей, делало их более строгими, более зрелыми во всем — в помыслах, в работе, в любви.

«Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход».

Слова эти, когда-то прочитанные — где, в какой книге, Иван Дорошка не мог даже сказать, — всплыли вдруг в памяти и не шли уже из головы с той самой минуты, как услыхал от Боговика, что гитлеровская Германия напала на Советский Союз, началась война. Снова и снова повторял Иван про себя эти, как ему теперь представлялось, полные таинственного смысла слова и думал: «А ведь верно — поди угадай, как, куда, по какому из рукавов устремит теперь жизнь «свой вероломный и лукавый ход». Разумеется, Иван ничуть не сомневался: враг получит должный отпор, Красная Армия остановит нашествие фашистов, остановит на самой границе, не дав ступить на нашу землю ни шагу. Ни пяди родной земли не отдадим мы никому. Так поется в песне — так и будет. Не может быть иначе!

И все же… Какая-то неясная, подспудная, как боль, тревога, запрятанное глубоко внутри беспокойство не оставляли Ивана, все время жили в нем — так звенит и звенит туго натянутая струна, даже если никто ее не касается. То, чем жил, что волновало и заботило дни, месяцы, годы, как-то незаметно отдалялось, становилось мелким, пустым, не стоящим внимания рядом с тем большим и страшным, что обрушилось и на Страну Советов, и на него, Ивана, и на весь народ. «Как, куда, по какому из рукавов направит жизнь «свой вероломный и лукавый ход»?» Неизвестность, неопределенность того, что произошло, что могло случиться и завтра, и послезавтра, и в необозримом будущем, тревожили, пугали Ивана. Любое дело начинать легче, нежели кончать. И войну… ведь тоже надо будет кончать. Гитлер, прежде чем напасть на Советский Союз, завоевал почти всю Европу. Армия у него опытная, обстрелянная, хорошо вооружена. К тому же это фашисты. Мораль их — звериная. Они только самих себя считают людьми, а что до остальных… Топчи, уничтожай. Справиться с ними даже такой стране, такой армии, как наша, будет… Гм… Нелегко будет. На это и время нужно, и люди, и многое-многое еще…

Хотелось Ивану поговорить с кем-либо, обсудить события, обменяться мыслями, сопоставить то, что известно ему, с тем, что, возможно, знает кто-то другой. «Разогнать бы хоть отчасти тревогу, обрести надежду, уверенность, твердую почву под ногами снова почуять…»

Но таких людей, с которыми можно было бы обо всем говорить начистоту, в Великом Лесе у Ивана не было.