Вячеслав Ворон - И тут случилась война Страница 21

– Ну все, пацаны, хорош трепать языком, надо с этим всем переспать, а завтра утром на рынке каждый скажет свое решение. По рукам?

– По рукам! – дружно ответили парни.

– Тоды расход. Утро вечера мудренее, – резюмировал Василий и удалился в проеме подвала. Все остальные последовали за ним.

И тут случилась война.

Утро 22 июня 1941 года было омрачено тревогой. Ровно в 4 часа город подвергся массированной бомбардировке со стороны границы и в одночасье превратился в руины. Через три часа наступило затишье, артобстрел прекратился. Воспользовавшись паузой, городская военкомендатура объявила по радио о досрочной мобилизации всего активного населения, способного держать в руках оружие и готового защищать город и страну. Ваську эта новость застала в бомбоубежище, где он и его бабушка пережидали блицкриг. Здесь он твердо решил, что никакой Секач ему не друг и не товарищ, что он, Василий Шальнов, обязательно должен встать на защиту своих пацанов.

– Ба, ты тут, короче, посиди, пока я сбегаю в одно местечко, а после приду за тобой, – сказал Васька твердым и решительным подростковым басом.

– Куды ты, окаянный, собралси? Сидел бы ужо рядом, ан нет, неймется яму. Все дружки его покоя не дають. Тута вона што, война, Василий, – по-матерински осадила его бабушка.

– Не причитай, ба, я туда и обратно.

И с этими словами Василий выбежал из бомбоубежища и направился в комендатуру. Вбежав, нет влетев, в кабинет к коменданту, он с порога выпалил, чтоб его срочно записали в отряд бойцов Красной армии. И что он и стрелять может, и окопы копать, и война его совсем не страшит.

– А годков-то тебе сколько, Василий? – поинтересовался военком.

– Да семнадцать в январе исполнилось, – соврал он.

– Семнадцать, говоришь? Но что-то я тебя не припомню, чтобы ты у нас вообще числился?

Тут в кабинет вошел участковый. При виде его у Васьки внутри все сжалось.

– Погляди, Степаныч, какие бойцы рвутся в армию, у них еще молоко на губах не обсохло, а они уже на войну, – обратился военком к участковому, и тут же добавил Ваське: – Ты хоть знаешь, что такое война, что такое смерть?

Васька виновато опустил голову.

– Во как! С чем пожаловал, Степаныч? Тож на войну хошь? О как, а кто же порядок будет в городе блюсти, от воровства, от мародерства?

– Я, товарищ майор, на войну хочу, тут и без меня есть кому порядок блюсти. Мне Родину защищать совесть велит. А мальца я этого знаю, бывал он у нас в отделении, и не раз. Отчаянный, сорвиголова, но так вроде надежный, своих не выдает.

– А лет-то ему сколько? Уж больно молод, этот твой сорвиголова.

– Семнадцать вроде исполнилось, – соврал участковый.

– Вроде?! Вот все у вас как не у людей, а где его документы? Почему в комендатуре их нет? – строго спросил комендант.

– Он дворовый, бродяжничал, вот, видать, не встал к вам на учет, зато у нас был частый гость.

– Хорошо, Степаныч, поверю тебе на слово. Вечером формирую первый батальон для отправки на линию. Пойдешь под началом Степаныча?

И Васька, и участковый одновременно застыли в удивлении и, словно по команде, дружно вскричали:

– Да!

– Ты-та чё дакаешь? – грозно спросил военком. – Чё, родители живы?

– Да живы у него родители, только отец совсем спился, бродяжничает по вокзалам, а мать, она… – повесил паузу участковый. – Я после тебе все обрисую, майор.

– Ну, давай, воин, иди, собирайся, а я тут с майором потолкую.

Васька вышел из военкомендатуры с ощущением полного счастья и самоудовлетворения. Не знал тогда он еще, что одна из бомб угодила в дом, где он вчера разговаривал с Секачом и брал яблоки из рук матери. Не знал он, что все, кто там спал после ночной попойки, были погребены под обломками обрушившегося дома и что там остались его мамка, суровый Секач и страшный небритый Червоный. Участковый ему намеренно это не сказал, дабы не сломать решимость характера будущего сына полка.

Василий Шальнов отчаянно и смело сражался на полях яростных атак Красной армии против немецко-фашистских захватчиков в составе батальона под командованием Степаныча, который пал смертью храбрых в неравной схватке против врага в одном из страшных боев. Неоднократно за отвагу и проявленную смелость награждался орденами и медалями. Дважды был ранен, но твердый и упрямый характер возвращал его в строй. Дошел до самого Берлина. Вернулся в свой город возмужавшим и окрепшим двадцатилетним мужчиной, с сединою на висках. Женился, родил троих детей. Поступил на службу в тот же отдел милиции, откуда был его участковый-герой, и прослужил на благо своего народа еще пятьдесят лет. Перед выходом на пенсию был удостоен звания подполковника и награжден орденом «За заслуги перед Отечеством». Он и сейчас жив. Это он идет на параде девятого мая с полной грудью медалей и абсолютно седой головой. Это он знает, помнит и поминает героев того времени. Это он – наше всё.

Медсестра

Ее мечте не суждено было сбыться, а мечтала она стать артисткой театра. В свои тринадцать с хвостиком она без труда на память цитировала сложного Маяковского и романтичного Есенина, по выходным выступала с танцевальным номером в городском саду и вместе с мамой посещала театр. При одном только упоминании театра она дрожала словно осиновый лист, и ладони ее рук увлажнялись. Что-то необъяснимое происходило в ее сознании. Ей виделось будущее. Как рукоплещет огромный зрительный зал, и букеты ярких роз летят от тысяч поклонников прямо к ее ногам. Как афиши с ее изображением украшают улицы города. Как она из верхнего окошка у самой крыши городского театра подсматривает за столпотворением публики, пришедшей на нее, перед входом. Как сотни молодых людей перед самим представлением спрашивают лишний билетик на ее спектакли. И в такие минуты по телу разливалась нега, приводящая ее неокрепшую душу в неописуемое возбуждение, граничащее с бессознательным, полуобморочным состоянием. Театр манил ее, он был для нее ее смыслом жизни. Театр – это магическая феерия, буйство страстей и актерского мастерства перевоплощения, это завораживающий ритуал, возбуждающий и распаляющий воображение зрителя, это эмоциональный взрыв. И она мечтала стоять на подмостках городского театра и нежиться в лучах славы и любви преданных поклонников. И тут случилась война.

Немецко-фашистские захватчики оккупировали их город одним из первых. Прежде цветущие улицы и проспекты после продолжительных боев превратились в руины. Школы, институты и театры – в администрации и резиденции немцев, объявивших себя новыми хозяевами города. За малейшую провинность мирных горожан безапелляционный расстрел или ссылка в Германию. В эту самую Германию ссылали каждый день, в основном молодых девушек и парней. Евреев – в концлагеря. Но ей, можно сказать, повезло. Будучи еврейкой, её мама реально осознала всю плачевность их положения, и уже на следующий день после оккупации собрала дочь, пожитки и фамильные драгоценности и ушла в леса к партизанам. Медицинское образование, национальность и работа в городской поликлинике старшей сестрой не позволили ей остаться в городе, долг обязывал. И по прибытии в отряд была она определена в медсанчасть на должность главного врача. Первое время командир отряда, высокий черноволосый мужчина с огромной бородой и усами, сокрушался по поводу того, что малолетняя дочь ее оставалась в отряде, что значило – практически на передовой, но убедительные доводы мамы о зверствах немцев в отношении евреев окончательно внушили ему мысль о неотвратимости положения, и он в конце концов смирился.

Отряд жил и готовился к чему-то грандиозному. И она это понимала по тому, как все партизаны серьезно, изо дня в день, выполняли свою работу. Мужчины, что постарше, рыли новые землянки, что помладше – овладевали боевым искусством с командирами подразделений, совсем сорванцы угоняли скот с вражеских пастбищ, а женщины стряпали на кухне, шили обмундирование и обстирывали отряд. Те же, кто оставался при медчасти, ежедневно обучались сестринскому делу. Так она невольно стала слушательницей медицинского ликбеза, организованного ее мамой в отряде. Внутри себя она ощущала протест, и порой ноги после утренней зарядки отказывались идти на лекции, но она собиралась, сжималась в пружину и повторяла сама себе, что это маленькая повинность, которую она обязана нести ради своей мамы. Вечера в отряде оставались самым любимым ее временем. Несколько сбежавших с ними из города артистов городского театра, которых она почему-то раньше не знала, устраивали на небольших холмиках импровизированную сцену и показывали для партизан миниатюры. Иногда это были смешные истории, иногда драматические сценки, а иногда и просто пели под баян. Песни в основном были грустные и о войне, они моментально разлетались по всем партизанским отрядам и становились истинно народными.

Бьется в тесной печурке огонь,На поленьях смола, как слеза,И поет мне в землянке гармоньПро улыбку твою и глаза[5], —

неслось по верхушкам сосен и разлеталось еле слышимым ветром по лесу. И березы шелестом листвы аплодировали и рукоплескали им. Так пришла осень, а за ней – зима. В сорок первом выдалась она не на шутку суровой, и, чтоб как-то сохранить тепло в землянках, приходилось непрерывно топить буржуйки. Тонкие серо-белые струйки дыма поднимались из-под земли до самых верхушек сосен и невольно выдавали свое расположение немецким разведгруппам. Немцы уже осенью догадались, что в лесах сформирован партизанский отряд, и даже несколько раз засылали разведгруппы и агентов, завербованных из местных. Но все разведгруппы сталкивались с непроходимой частью заболоченного леса, где тропы были известны не многим даже внутри отряда, а завербованные агенты, сумевшие пробраться к отряду, ломались при первом же допросе и по законам военного времени тут же уничтожались. Командование вермахта несколько раз предпринимало попытки добраться до отряда, но безуспешно, и, в конечном счете, перестало засылать диверсантов, построило на окраине города наблюдательный пункт для круглосуточного мониторинга горизонта леса, усилило его пулеметами и легкими семидесяти пятимиллиметровыми пехотными пушками. А партизаны выживали. Зима в лесу – это само по себе война. Холод, голод. Скот, угнанный летом с пастбищ и не набравший веса, помер в начале ноября. Что было возможно, спрятали в специально оборудованных схронах, остальное съели. Вылазки в город сократились из-за угрозы быть убитым, да и маршруты подходов к нему изменились. Теперь напрямую через опушку было нельзя, и продотряд, состоящий в основном из пяти пацанов лет этак шестнадцати и одного командира лет двадцати, пробирался в город окольными тропами. Путь занимал в одну сторону почти целый день, и обратно ночь. Иногда приходилось задерживаться в городе из-за внезапно начавшейся снежной бури. А после нее, когда покров снега достигал пояса и тропа была полностью занесена, поход отряда с провизией мог растянуться на сутки. Пацаны возвращались с обмороженными конечностями. У некоторых начиналась гангрена, и тогда ее мама принимала решение об ампутации, по-другому спасти отмирающую конечность не представлялось возможным. И все же они мужественно шли изо дня в день за провизией в город, в пугающую неизвестность. Были и такие, кто не доходил вовсе, замерзал. Маленькие герои большой войны. Ранняя весна не принесла облегчения. Снег стаял, залив талой водой землянки, выгнав людей наружу. Заготовленные за предыдущее лето дрова для буржуек заканчивались, пища – тоже из-за невозможности ее доставки в отряд по причине размытых ручьями и мелкими озерами путей и троп. Началась цинга. Чтобы как-то повлиять на оздоровление отряда, ее мама начала готовить отвары из высушенных сборов летних трав. Что это были за сборы, никто не знал, но то, что они действовали, было заметно. Через неделю после приема сборов цинга сама собой улетучилась, у партизан, истощенных длительной зимой и отсутствием витаминов, появился блеск в глазах, наполненный жизненной силой. И даже ночи, доселе сковывающие тело и пронизывающие его своим холодом, казались теплее. Сборы пили все, от мала до велика. Вместо чая, еды и даже сна, потому как бодрили и придавали недюжинные силы. Однажды командир отряда подошел к ее маме и спросил: