Виктор Бычков - Везунчик Страница 21

Себя не обманешь, и от себя не уйдешь. Ему захотелось вдруг завыть вместе с Дружком, с воем выплеснуть из души все то, что там накопилось за сегодняшний день.

«Старый еврей, Скворцов, дядя Миша – неужели они не боялись смерти? – мысли Антона перекинулись на убитых. Вспомнился солдат на берегу Березины. – Неужели и он не боялся умереть? Знал, что будет убит, и не боялся? И, что самое странное, не просили пощады! А этот Скворцов, полковник этот, даже сам просил застрелить его. Просил, чтобы солдаты немецкие застрелили. Какая разница кто стреляет? Неужели в ту роковую минуту ему было важно не остаться жить, а умереть от рук его врага, а не его, Антона, пули? – Щербич ни как не мог разгадать эту загадку, что унесли с собой в могилу его односельчане, и от этого злился на себя, на погибших, на весь белый свет. Ему казалось, что разгадай он ее, и ему станет легче, он станет понимать мир, понимать жизнь. А без этого будет жить как в тумане, не до конца испытает радость жизни. Даже власть над людьми, золото, что хранится в сарае, без разгадки этой тайны не так греют душу, не дают того счастья, что хотелось бы. – Спросить бы у них, да не спросишь. Поздно».

Когда Антон зашел к соседям, в избе было полно людей. «И как они прошли, что я не заметил?» – успел подумать он.

Тело дяди Миши лежало на столе в передней хате, у изголовья горели свечи. Люди расступились, и Антон увидел свою маму: она сидела на кровати, чистое лицо, но все такие же безумные глаза, блаженная улыбка. Она смотрела на сына, на людей, но никого не видела, не понимала – где она, и что с ней. В руке держала кусок хлеба, но не ела его, даже не подносила ко рту.

– Корова. Голодная. Не доенная, – отрывисто, невнятно, чужими устами проговорил Антон, ни к кому не обращаясь. – Думал, может мама?

Все вокруг молчали, опустив головы, стараясь не смотреть в глаза этому человеку, что принес столько горя, и который не побоялся прийти сюда, на люди. Тетя Вера взяла его за руку, вывела из дома, и повела к ним, к Щербичам. Усадила за стол, зажгла лампу, повесила ее к потолку посреди избы. Достала из печи уже остывший суп, что готовила для сына мама, налила в тарелку, подала на стол. Сама взяла доенку, и вышла в сарай к корове.

Антон ел, не ощущая ни вкуса, ни застывающего на губах супа. Машинально подносил ложку ко рту, откусывал хлеб. Но ни чего не лезло в горло, и он бросил все, вылез из-за стола, и, не раздеваясь, рухнул лицом вниз на мамину кровать. Подушка пахла мамой, пахла родным, любимым запахом. Антона затрясло вдруг, его тело задергалось, слезы хлынули из глаз помимо воли, и он зашелся в плаче, вдавливая мокрое лицо в подушку с запахом самого родного человека на земле.

После этого мать стала редко появляться дома, все гуляла по улице, что-то напевая сама себе, или стояла, облокотившись на забор, и хохотала. Ни кого не узнавала, ни с кем не разговаривала, но и ни кому не делала вреда. Каждый день ее находила Вера Лосева, вела к себе домой на ночь, кормила, умывала, и укладывала спать. Антон встречал мать часто, пробовал заговорить с ней, но натыкался на дикий, безумный взгляд, и они расходились в разные стороны.

За скотиной ухаживать перестал, попросил тетю Веру, она согласилась молча: после убийства мужа и страшной болезни соседки из-за сына, она не ответила Антону ни единого слова, хотя все делала, как он просил.

Глава седьмая

В последнее время в Борках стали происходить странные вещи: вдруг за одну ночь из амбара исчезло обмолоченное зерно. Исчез и сторож вместе с семьей. Антон с Васькой сбились с ног, разыскивая пропажу, как из буртов через сутки пропала картошка.

Щербич с ужасом для себя стал понимать, что не он управляет деревней, а она им: ни кто с ним как старостой не считался, а подчинялись какому-то своему, не ведомому Антоном, закону. Это больно ранило самолюбие Щербича. До него стало доходить, что он один переломить ситуацию в свою пользу не в силах. Васька Худолей не в счет. Надо было бежать за помощью в комендатуру. Подлила масла в огонь и история с семьей еврея-портного Каца.

В тот день Антон сидел по привычке на камне-волуне, сопоставлял факты, пытался разобраться со сложившейся ситуацией, да и просто жалел себя. Было обидно до слез, что получается вовсе не так, как он планировал. Нет, не так! Хотелось быть хозяином, управлять, владеть деревенькой, а оно вон как выходит! Он хорошо знал своих земляков: они не простят ни немцам, ни ему, Антону, всего того, что произошло в последнее время. Он чувствовал, что еще чуть-чуть, и Борки взорвутся, выплеснут свой гнев на своих врагов. Зерно и картошка – это только начало. До него доходили слухи, что в лесу уже создается партизанский отряд. Вон сколько здоровых мужиков вдруг пропали из деревни. А руководит им Ленька Лосев! На него это похоже – сунуть свой нос туда, куда его не просят. Видно, это их работа – готовят запасы продовольствия на зиму. А он то, дурак, радовался, как легко подчинялись ему люди, как самоотверженно, вручную, убирали урожай с полей, молотили цепами, складировали! Да, не такие уж простаки наши людишки! А вот он сам обмишурился, опозорился и перед сельчанами, а, главное, перед комендантом.

Краем глаза Антон увидел, как что-то мелькнуло в малиннике, недалеко от родника. Он мгновенно свалился за камень, достал пистолет, и замер в ожидании. Опавшая листва, голые ветки кустов уже не могли хорошо скрыть от его глаз высокого, сутулого пятидесятилетнего еврея – портного Каца. Крадучись, тот пробирался к Пристани, чтобы перейти на этот берег, домой. За ним шла его семья: жена, сын – ровесник Антона Миша, и три дочери – погодки. Видно, они успели скрыться в лесу во время последней облавы. И кто ж это их предупредил? Эта мысль, этот вопрос ни как не выходил из головы старосты. А тут такой случай! Упускать его нельзя ни в коем случае! Сейчас он будет знать ответ на эту загадку!

Все семейство вслед за отцом вошли в воду по ту сторону камня.

– Не двигаться! Стоять! Стреляю! – возникший из-за валуна Антон с пистолетом в руках поверг семью в шок: шедшая второй мать лишилась чувств, и грохнулась в воду. Девочки от страха потеряли дар речи, и с ужасом смотрели на старосту. Только отец с сыном сохранили самообладание, и попытались заговорить со старостой.

– Вот. Домой, ночи холодные, – старший Кац заискивающе смотрел на Антона.

– Здравствуйте, Антон Степанович! – младший даже улыбнуться. – Не ожидали вас. Напугались.

В голове Антона роились, наскакивая одна на одну мысли: «Застрелить. Деревня не простит. Отпустить. Узнает Вернер – не простит. Сдать их в комендатуру и этим самым реабилитировать себя в глазах майора? Да, это выход. А что я буду иметь?»

– Старший! Ко мне! – приказал он отцу. – Всем стоять на месте, не двигаться. Малейшее движение – стреляю! – у Антона вызвал подозрение тон, с каким разговаривал с ним Миша. Возможно, у него есть оружие. Уж слишком шустрым он был до войны!

Когда Кац подошел к нему за камень, Антон, не отводя пистолет от семьи, взял его рукой за грудь, и, глядя прямо в лицо, приказал:

– Сам быстро домой! Золото, брильянты, другие драгоценности – сюда, ко мне! – он всегда считал, что у евреев этого добра навалом!

– Обманешь – расстреляю! Семья остается здесь. Полчаса тебе. Время пошло!

Пока старший Кац бегал до дома и обратно, староста разрешил его жене и детям выйти на берег, и сесть на землю, а Миша продолжал молча стоять напротив с поднятыми руками. Все попытки заговорить с собой, Антон пресекал резко и в грубой форме.

– Клянусь собственным здоровьем, чтоб мне дожить до утра, – Кац совал в руки старосты маленький узелок. – Это все, что имел Кац за свою жизнь, но хорошему человеку не жалко!

– Смотри мне, твоя шкура тебе должна быть дороже! А сейчас идите, и больше не попадайтесь на моем пути! – Антон подтолкнул в спину портного. – Но перед этим один вопрос – кто сказал о том, что будет облава, и надо прятаться? Кто – и я дарую вам жизнь?

– Да разве ж это тайна? – Мишка пришел на помощь отцу. – Варька, Варька Малкина прибегала, вот мы и двинулись сразу же. Да вы и видели нас в тот момент.

– А она от кого узнала?

– Видит Бог – не знаю! А она и не говорила, и мы не спрашивали, – старший Кац преданно и заискивающе смотрел в глаза старосты, не моргая, и говорил жалобным тоном. – Не о том думали, а о спасении. Пожалейте бедную еврейскую семью, Антон Степанович!

Подождав, пока портной с семьей скрылись в зарослях акации, что подступали к огородам, Антон поспешил следом, соображая, как надежней доставить евреев в комендатуру. Вот Карл Каспарович порадуется! А то из-за этих жидов испортились отношения с майором: совсем перестал приезжать к своему другу Гусиный Карла. Да и другом не называет, а все больше бранится, ругает за каждый просчет. И от нападок Шлегеля не защищает. Тот уже несколько раз грозился посадить в гестапо, и, в конце концов, посадит.

Убедившись, что Кацы зашли в свой дом, Антон пошел за Васькой, чтобы вдвоем провернуть это дельце. «Так будет надежней, – рассуждал староста. – Вдвоем, не один. Лошадь запрягать не станем, дойдут и пешком, не баре. Вот хохма будет, когда я их приведу!», – он уже сейчас предвкушал тот эффект, который вызовет его появление в комендатуре с еврейской семьей.