Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо Страница 21

— Если вы помните ангела смерти, то это и есть Баумкеттер.

Символы мешали воспринимать реальность, и Саид взглядом попросил поляка быть снисходительнее к его наивному любопытству.

— Он испытывает новые препараты на заключенных.

И все-таки конкретность отсутствовала.

— На всех?

— Нет, конечно. На кого падет жребий. Баумкеттер постоянно меняет задачу; то ему нужны истощенные, то раненые, то абсолютно здоровые.

Поляк посмотрел на Саида внимательно, вспомнил что-то и сказал:

— Вас это не коснется… Вы еще не клеймены, а просматривают по номерам.

Саида действительно не вызвали на осмотр и даже не потребовали, чтобы он покинул на это время барак. Издали, со своих нар, он слушал, как мучался на плану лагерь, ожидая жеребьевки. Там звучала команда, клацали деревянные пантофели, гудела то тихо, то громко толпа. Гул возникал неожиданно и стихал также внезапно. Между командой и гулом площади была какая-то связь, и связь эту Саид ничем не мог объяснить. Зато падающая между звуками тишина была красноречивой — напряженное, пронизанное страхом и ожиданием безмолвие. Должно быть, тишина соответствовала времени, когда Баумкеттер обходил строй и выбирал себе жертву.

В одну из таких минут молчания площади, когда Саид, сжав кулаками виски, слушал почти неуловимое дыхание придавленного страхом лагеря, в барак торопливо вошел человек. Летящим взглядом обвел пустоту — мертвый проход, голые нары — и решительно направился к месту, где лежал Саид. Он точно знал это место, будто много раз наведывался сюда — шаги его были твердыми, глаза сверлили даль.

Саид замер, человек нес ему что-то. Не в руках, нет, руки его были пусты, нес в себе — может быть, вызов на осмотр. Но почему не дежурный эсэсовец выполнял эту обязанность, а заключенный. На ногах его были громкие пантофели — пантофели носили только заключенные.

Человек остановился, и башмаки его клацнули последний раз.

— Исламбек!

Саид поднялся на локти — вскинулся, как будто его вытолкнула пружина — и застыл. Глазами выхватил все, что было внизу: и полумрак барака, и одинокого человека в арестантской робе, и руку его, желто-серую, вцепившуюся в край доски.

— Исламбек? — не просто повторил, а уже спросил заключенный, его, кажется, смутило молчание.

— Да, да, Исламбек, — пораженный внезапной встречей с ожидаемым, прошептал Саид. — Это я…

— Знаю, — кивнул заключенный.

— А кто вы?

— Оскар… Оскар Грюнбах.

Это ничего не объясняло. Имя и фамилия лишь подтверждали, что перед Саидом немец. Но зачем он явился, что нужно ему от Саида Исламбека?

— Вы говорите по-немецки?

— Да, конечно.

— Прекрасно, это облегчает мою миссию… — Заключенный положил вторую руку на доску и потянулся ближе к Саиду. Теперь он мог говорить еще тише, еще доверительней. — В моем распоряжении минуты. Даже секунды. Сейчас закончится осмотр… Слушайте!.. Вы должны жить…

Слова, от которых становится не по себе. Саид должен жить. Ему что-то угрожает. Неужели осмотр на плацу связан с его судьбой?

Заключенный не отвечает ни на один из этих вопросов. Он не хочет или не может ответить. Смотрит в конец барака, где дверь, распахнутая настежь, пока еще никем не заслонена.

— Завтра вас направят в граверную… Скажете, что работали травщиком по меди и цинку… Работали, понимаете?

Трудно понять. Надо просто запомнить. Как можно скорее и лучше запомнить, а так как слова абсолютно не знакомы Саиду, он пытается тут же повторить их, вколотить в себя насильно. И это не удается. Заключенный замечает растерянный взгляд Саида и спешит ему на помощь:

— Травщиком по меди и цинку… На картографической фабрике… Не знаю, где… Город придумаете сами… Впрочем, это не важно.

Он ободряюще жмет руку Саиду и соскальзывает с досок, этих противных, пахнущих, как в скотолечебнице, лизолом.

Еще быстрее, чем появился, Грюнбах удаляется. Только теперь пантофели стучат громко, страшно громко, на весь барак, кажется, даже на весь лагерь. И Саид съеживается, слушая этот стук, ждет, когда башмаки, наконец, добьют последние метры прохода и окажутся за порогом. И когда убеждается, что это произошло, садится на нары и шепчет, сдерживая радость:

— Жить… Я должен жить…

9

— Он, как и вы вначале, плохо представлял себе, что такое Гейнц Баумкеттер, — продолжал рассказывать старый гравер, шествуя по камням Фриденталя и постукивая иногда своей тростью об их острые грани.

Мы снова вернулись к нашему ворчливому, постоянно философствующему старцу, вернулись, когда многие наши сомнения и недоумения исчезли и можно было дослушать конец истории узника без номера.

— Я сказал ему, что он должен жить, но Исламбек не понял почему. Мне, да и всей нашей группе, казалась закономерной и естественной осведомленность новичка относительно угрозы со стороны Баумкеттера. Он, оказывается, ничего не знал, даже то, что является смертником.

В тот день его не вызвали. Баумкеттеру требовались для эксперимента совершенно здоровые люди, без следов ранения, а Исламбек прибыл в Заксенхаузен со следами свежего прострела шеи и правого плеча. До этого доктор выбирал, наоборот, со шрамами, и кто мог поручиться, что следующий опыт не будет повторением предыдущего.

Мы решили перевести Исламбека в цинкографию, выдав за специалиста, а специалисты нужны были до зарезу — шло изготовление большой партии документов на различных языках. Теперь известно, для чего это делалось — Гиммлер хотел повлиять на трагический исход событий ударом в тылы противника целой армии диверсантов. Ну, чем окончилась затея, вам тоже известно. Как бы то ни было, к удару готовились и, в частности, во Фридентале: армию надо было снабдить фальшивыми документами. Во имя цели шефы замка могли поступиться любыми принципами, даже спасти жизнь смертнику.

Для меня риска особенно не было — парень с высшим образованием, смекалистый, энергичный, натаскать его нетрудно, хотя дело и новое. Комендант отдал нам Исламбека без особых проволочек — нужен, берите, все равно списан. Видимо, у коменданта еще не было точного приказа относительно новичка, в список Баумкеттера не включили, а когда потребует доктор, легко можно взять заключенного из цинкографии — ведомство то одно и хозяин один. Так, собственно, позже и поступили.

Исламбек по-прежнему ничего не знал о собственной судьбе, он был счастливым человеком. Да, счастливым! Его постоянно призывали к действию, о нем думали, к нему тянулись руки из-за стен Заксенхаузена. Ровно через три дня, когда он уже работал в граверной и кое-чему научился, я принес записку. Для него.

Вы хотите знать, что в ней было сказано. Прежде, чем передать по назначению клочок бумаги, я развернул его и прочел. И ничего не понял. То есть понял, но не то, что значилось в записке — какие-то пустые слова о рубахе или куртке к зиме, не помню уже точно. Шифрованное послание. Об этом не трудно было догадаться.

Он пробежал глазами текст и вдруг оживился. Даже рассмеялся, кажется.

— Я действительно должен жить, — сказал он мне. Мы стояли около эмалированной ванны с кислотой и смотрели, как шла протравка клише. — Мне просто необходимо жить сейчас…

Он светился, охваченный каким-то чувством или мыслью. И я догадался, что он уже не здесь, не рядом со мной в этом пропитанном кислотой бараке. И, честно говоря, мне было немного обидно и жаль себя. О свободе не подумал, о другом — о соединяющей воедино общности человеческих душ. Этот Исламбек был солдатом какой-то армии, оставался им здесь, в Заксенхаузене, сражался. Как сражался, я еще не знал, но чувствовал, понимал — борется.

Вечером ему разрешили пройти к коменданту лагеря. Зачем понадобился ему комендант, осталось для меня неизвестным. Я уже обратил ваше внимание на существование неписаного закона для группы сопротивления — не интересоваться тайной товарища и не разбалтывать свою. Молчание, иногда требовавшее мужества, помогало нам сохранять силы подполья, вести работу без лишних жертв.

Исламбек ничего не сказал мне на следующий день, но по настроению его можно было догадаться, что переговоры с комендантом прошли успешно. Меня это радовало, хотя и не успокаивало — ведь оставалось неясным будущее. Должен я оберегать его или опасность уже миновала. Вопрос этот был задан, естественно, не Исламбеку, а Юзефу Скачинскому, Тот ответил знакомой фразой.

— Ты отвечаешь за его жизнь, что бы ни случилось…

Меня еще интересовал список, предназначенный для Баумкеттера: сохранился ли в нем Исламбек?

Этого не знал Юзеф. Не знали, должно быть, и остальные товарищи из нашей группы. Поэтому решили считать новичка по-прежнему в списке и, следовательно, продолжать борьбу за него. Борьба имела свое конкретное выражение — внушать Паулю Крамеру, старшему мастеру, или, как мы его еще называли, фюреру серной кислоты, что новичок вовсе не новичок и обойтись без него в цинкографии нельзя. Именно сейчас нельзя, когда работы больше, чем надо. Внушение я опять-таки взял на себя. Надеялся, что Крамер согласится задержать травщика хотя бы на месяц или два, а там видно будет.