Алексей Воронков - Когда зацветет сакура… Страница 21

«Чего они хотят? – в сердцах спрашивает себя Алексей. – Может, просто решили поиздеваться над нами? Или ждут, когда им подадут команду уничтожить русский самолет? Но тогда это будет неслыханная провокация! За это не прощают… И что тогда – война?.. Но ведь начинать войну со страной, у которой в руках страшное оружие, равносильно самоубийству! Американцы, видно, это понимают, потому и ведут себя так нагло. При этом не только в воздухе, но и на суше, и на море. Что ни день – то новая провокация. Где-то советскую колонну с продовольствием обстреляют, где-то на катерах атакуют идущее под советским флагом транспортное судно, а то и убьют или похитят кого-нибудь из советских военнослужащих… А сколько этих шпионов да диверсантов развелось!.. Сволочи! И это называется союзники?..» – думал Алексей.

Нервы не выдерживали напряжения, но американцам, казалось, только того и надо было. «А может, это они нас спровоцировать пытаются? – неожиданно подумал Алексей. – Ведь эти господа буржуазные демократы всегда все делают с оглядкой на мировую общественность. Если что – мы, дескать, тут ни при чем. Это они, русские, первые начали. Вот вам и фотографии в доказательство, а хотите – и киносюжет предоставим. Поэтому ни в коем случае нельзя поддаваться на провокацию. Даже если они начнут стрелять. Уж лучше погибнуть, чем подвести целую страну. Однако нужно успокоить экипаж. Вон ведь как нервничают пилоты! Оттого и бросает самолет из стороны в сторону, оттого он и прыгает то вверх, то вниз. Да и стрелки держатся из последних сил. Не дай бог, сорвутся…».

– Товарищ Козырев, пожалуйста, прикажите экипажу успокоиться. А то всякое может случиться… Вон ведь как психуют! – почувствовав, как самолет вновь качнуло в сторону, произнес он.

А Козырев, казалось, и сам уже готов был на все. Испуг прошел, и теперь он скрипел от злости зубами. Однако мысль о том, что он выполняет исключительно важное государственное задание, ни на минуту не покидала его, оттого он и пытался быть благоразумным и держать себя в руках. Выслушав Жакова, он тут же потребовал, чтобы экипаж перестал паниковать. И только после этого прекратились все эти воздушные прыжки, а стрелки убрали с гашеток побелевшие от напряжения руки.

Время переплеталось с пространством, пространство – с человеческими нервами, отчего небо по-прежнему казалось огромным черным куполом, накрывшим все человеческие надежды. Какое это испытание – быть бессильным перед обстоятельствами! То же самое, наверное, испытывает человек на глубине, встретившись один на один с акулой. Убежать – не убежишь, и одолеть невозможно… Яма судьбы. Ее тупик. Ее крах. Невозможно!

Алексею не раз приходилось быть на волоске от смерти, но разве к этому привыкнешь? Жизнь – она одна, поэтому ее так ценишь. Даже когда тебе не хочется жить, что-то удерживает тебя от последнего шага… Нет, жизнь надо любить, потому что, какой бы она ни была, это все равно жизнь.

Однажды Жакова так прижало, что он готов был под трамвай броситься. Это произошло еще до войны – они тогда с Ниной только-только поженились. До этого все шло хорошо. Была любовь, были средства для существования – что еще нужно? А тут вдруг заказы перестали поступать заводу. Месяц сидят без зарплаты, другой… Работали-то сдельно. А зарплата врача с гулькин нос – на нее не проживешь. А он мужик – стыдно на шее у жены сидеть. И главное – никаких перспектив. Сам не понимает, как он тогда устоял от соблазна враз покончить со всеми этими бедами… Но не для того выживал, не для того жизнь свою сиротскую голодную сохранил, чтобы положить ее на трамвайные рельсы. И потом слабаком запомнят, а он гордый. Даже смерть не так страшила, как худая слава. Выдержал. Выстоял. А жизнь – она полосатая. Все равно когда-нибудь наступит просветление. И у них с Ниной такое просветление наступило. Она до сей поры не знает, что с ним тогда творилось. И не узнает никогда. Чтобы не нести через всю свою жизнь эту его нечеловеческую боль, чтобы не жить с грузом недобрых воспоминаний – их и без того хватает.

Конец ознакомительного фрагмента.