Андраш Беркеши - Последний порог Страница 21

— Кто тебе об этом сказал? — спросил он, зажигая вторую спичку.

— Чаба. А уж он-то наверняка знает. Представь себе, он даже приставал к Эндре Поору! Фантастика, дай только. Не правда ли?

— Говоришь, Чаба сказал? — задумчиво спросил Бернат и, забыв в тот момент о дочери, начал лихорадочно соображать, связывая в единое целое обрывки мыслей. Мозг его в тот момент уподобился чреву ЭВМ, в которую заложили разрозненные данные: Вальтер фон Гуттен, Чаба... дело Рема, Хорст Шульмайер, Рейнхард Гейдрих, Милан Радович...

Два года назад Геза Бернат как-то ужинал с Мариусом Никлем, преподавателем Берлинского университета. Мариус был стар и мудр. Вскоре после этого ему удалось уехать за границу, в настоящее время он жил в Париже. Бернату нравился этот умный старик, и он охотно встречался с ним.

Поужинав, они сидели за столом и допивали вино, когда в ресторане появился подполковник Вальтер фон Гуттен в сопровоя?дении высокого белокурого майора.

Мариус по-дружески поздоровался с майором, который очень тепло ответил на приветствие старика. Через минуту фон Гуттен и майор уже исчезли из вида.

Старый Мариус разгрыз спичку и начал ее нервно покусывать. Он сделал глубокий вдох, покачал головой, на испещренном глубокими морщинами лице его блуждала горькая улыбка.

— Вы, Бернат, пытаетесь мне доказать, что современный мир познаваем. Вы и сейчас продолжаете это утверждать, не так ли?

— Разумеется, познаваем.

— Глупости это все. Можете мне поверить. Настоящие глупости, Бернат. Материалистическая философия, если хотите, во многом права, и я это признаю. Однако ее положение о познаваемости мира или, вернее, о возможности познать современный мир ложно. Можете мне поверить, Бернат, оно ложно. О познаваемости мира, прошу покорно, мы не имеем права говорить до тех пор, пока не познаем самих себя. Вы обратили внимание на майора, с которым я только что поздоровался? — Бернат кивнул. — Я знаю его с детства, знаю имя и привычки, знаю, что он собой представляет. — Мариус закурил сигару, затянулся раза два, и его морщинистое лицо окуталось облаком дыма. Он поднял руку и продолжал: — Будучи гимназистом, он писал превосходные новеллы. Поверьте мне, Бернат, он очень талантлив. Потом с ним что-то случилось: в семнадцать лет он пытался покончить жизнь самоубийством. К счастью или к несчастью, его спасли. Почему он решил умереть? Об этом пытались узнать и его родители, и его духовник, но Шульмайер упрямо молчал. Один я знаю, почему он хотел покончить с собой.

Однажды ночью он пришел ко мне. Мы проговорили до утра. Оказывается, он гомосексуалист. Я посоветовал ему обратиться к врачу, говоря, что такая противоестественная склонность не что иное, как болезнь, и, очевидно, от нее можно излечиться, как и от любого другого недуга. — Мариус задумчиво стряхнул пепел с сигары и отпил глоток вина из бокала. — Однако он не последовал моему совету, даже слышать об этом не хотел. Одной из причин было его недоверие к врачам, а другая причина крылась в его религиозности. Свою болезнь он считал грехом.

Мариус поднял на Берната окруженные сеткой морщин глаза:

— Вообразите себе, как поступил этот несчастный. Пошел служить в армию. Стал кадровым офицером. Он думал, что суровая жизнь, воинская дисциплина, постоянное общение с товарищами, тяжелые физические упражнения исцелят его. Бедняга не знал, что в армии таких, как он, довольно много. Он привык к своему пороку, но остался человеком. Он успешно закончил офицерское училище. И знаете, где он теперь служит? Ни за что не поверите.

— Не знаю, — ответил Бернат.

— Офицером для особых поручений в абвере. Вот так.

— Адмирал Канарис не знает о его болезни? — удивился Бернат.

— Очевидно, знает. Этот хитрый лис все знает. Но именно это и позволяет ему держать кого надо в руках. Вы так не думаете? — Бернат кивнул в знак согласия и снова наполнил бокалы вином. — И еще одно скажу вам, хотя это может показаться уж совсем невероятным. Как вы думаете, кто лучший друг Хорста Шульмайера?

— Представления не имею!

— Рейнхард Гейдрих, начальник гестапо и СД. Да, именно этот загадочный человек. И я до сих пор не могу разгадать эту тайну. Хорст Шульмайер страстно ненавидит нацистов. Уж поверьте мне, я-то знаю, как он их ненавидит. И все же... Для Гейдриха он делает исключение. Они друзья детства.

...Солнце выглянуло из-за туч, жарким лучом скользнуло по лицу Гезы Берната. Из столовой голосов больше не слышалось. «Должно быть, все пошли отдыхать», — подумал он. Если действительно он решил совершить задуманное, то колебаниям не должно быть места. План, конечно, с какой стороны ни взгляни, рискованный, но лучше ничего не придумаешь. Если ему все же не удастся спасти Радовича, то хотя бы совесть будет чиста.

Бернат снова закурил трубку и теперь гораздо спокойнее, даже как-то равнодушно от начала до конца еще раз обдумал свой план.

Чабу он нашел в гостиной, где тот с Андреа сидел у радиолы и слушал оперные арии. Музыка немного улучшила подавленное настроение Чабы, выражение лица его стало спокойным, взгляд ясным. Бернат подошел к нему, положил на плечо руку и сказал:

— Мне надо поговорить с тобой.

Бернат подозревал, что Андреа снова на него рассердится, но теперь его не интересовало настроение дочери. Вечером он намеревался побеседовать с ней серьезно. Чаба встал:

— Пожалуйста, дядюшка Геза.

— Пройдем в твою комнату, — предложил Бернат, но тут же передумал: — Нет, сойдем лучше в сад. Послушай, дружище, — начал он, — я не стану требовать от тебя честного слова, но хочу, чтобы о нашем разговоре не знал никто. Это относится и к Анди, — добавил он многозначительно. Чаба согласно кивнул. — Говори искренне, от твоего ответа зависит все дальнейшее. Хочешь помочь освободить Милана?

— А ты хочешь обидеть меня, дядюшка Геза? — Чаба нахмурился, с упреком посмотрел на Берната: — Конечно же...

— Я потому спрашиваю тебя, что... — Бернат запнулся. — Впрочем, это уже неважно. Слушай меня внимательно. Ты должен сделать следующее: немедленно ступай к своему дяде и скажи, что хочешь поделиться с ним своими подозрениями, что ты очень переживаешь...

— Так оно на самом деле и есть, — перебил его Чаба, — честное слово...

— Тогда тебе и притворяться не надо. — И Бернат объяснил Чабе, что он должен сказать дяде Вальтеру.

Тот внимательно выслушал его, совершенно не понимая, как это может помочь Милану Радовичу. Ему хотелось узнать об этом подробнее, но Бернат сказал только:

— Это все, что ты должен сделать. Об остальном тебе знать не положено. Я даю тебе очень важное задание, и если Милану удастся освободиться, то львиная доля успеха будет принадлежать тебе.

— Понимаю, — ответил Чаба. — Думаю, что все понимаю. — Он остановился, пригладил растрепанные ветром волосы и неуверенно добавил: — Самым разумным будет, если я немедленно приступлю к выполнению твоего поручения.

— Ты прав, дружище. Я тоже так считаю.

Чаба направился к дому, но, сделав несколько шагов, вернулся:

— А если Анди начнет меня расспрашивать, что я ей скажу?

— Ах, Анди... — задумался Бернат. Он об этом как-то не подумал. А ведь любой, даже самый превосходный план может провалиться из-за непродуманной мелочи. — Так что же мы ей скажем? — Он подошел поближе к Чабе: — Скажи, что я просил у тебя материал для одного из моих репортажей о венгерском студенчестве.

— Думаю, это вполне подойдет.

Чаба снова повернулся и, засунув руки в карманы, медленно пошел к дому. Бернат задумчиво смотрел ему вслед. Вот и положено начало борьбе. А результат ее будет зависеть от того, насколько реален окажется разработанный им план.

Подполковник Вальтер фон Гуттен читал, когда в его комнату вошел племянник. На мгновение им овладело раздражение, но ему все же удалось взять себя в руки. Пожалуй, даже лучше, что Чаба пришел сам, сейчас он ему основательно намылит голову. Подполковник не встал с места, лишь положил книгу на стоящий рядом столики устремил строгий, пристальный взгляд на смущенного юношу.

— Мне надо с тобой поговорить, дядя Вальтер. Можно сесть?

Гуттен показал на кресло.

— Я тоже должен тебе кое-что сказать. — Он вынул из фарфоровой шкатулки кусочек шоколада и положил в рот. — Но давай сначала ты. Можешь закурить или взять шоколад.

Чаба взволнованно потирал руки. Наконец он сконфуженно заговорил:

— Кажется, я совершил огромную глупость. Даже не знаю, как тебе признаться...

— Да уж как-нибудь говори.

— Я сказал Милану... — Чаба перевел дыхание, словно освобождаясь от неимоверной тяжести.

Гуттен схватился за голову, весь напрягся:

— Что ты сказал ему? Говори!..

Чаба закурил, руки у него дрожали.

— Сказал об этом... Ну... сам знаешь...

— О чем — об этом? Что я должен знать? Объясни как следует!