Игорь Гергенрёдер - Комбинации против Хода Истории[сборник повестей] Страница 21

Говорили о происшествиях минувшей ночи: ограблен склад мануфактуры русской торговой компании, раздет донага американский лейтенант, возвращавшийся из казино… Маржак поворачивал голову вправо, острые, в белесых ресницах глазки следили за подростком, что топтался у эшелона напротив, заговаривая с легионерами. Паренёк запускал руку в карман штанов, бережно доставал что–то и показывал чехам.

Котера, который, как и капрал, заметил его, с требовательным вниманием взглянул на подчинённого. Тот ответил на немой вопрос:

— Предлагает краденые украшения.

Оба одновременно улыбнулись: они подумали о Ромееве. Котера обронил:

— Ты чему–нибудь научился у Володьи?

Капрал понял начальника и с готовностью встал.

Когда парнишка, распродав товар, пошёл со станции, торопясь отнести выручку тем, кто его послал, и получить награду, следом потянулся «хвост».

За подростком проследили до барака в глуши пристанционной слободки. Вскоре строение окружил взвод легионеров. Ворвавшись в барак, они застали там компанию пьяных и полупьяных людей; одни, сидя на подушках, брошенных на лоснящийся от сырости земляной пол, играли в карты, другие, сгрудившись вокруг стола, ели и пили. Кто–то из компании выстрелил, и тогда чехи перебили почти всех.

Котера прогуливался между составами по чистой, посыпанной свежим песком дорожке. Завидев бегущего капрала, заинтересованно остановился.

Маржак, который, казалось бы, не отличался эмоциональностью, на этот раз не в силах был стоять, как положено, перед начальником. Сделал шаг к нему, ещё шаг и, оказавшись почти вплотную, облизывая губы, выпалил:

— Там был Володья, господин майор!

Котера, мгновенно подобравшись:

— Он жив?

Капрал ответил «да». Он узнал Володю в человеке, что, пытаясь спастись, бросился к окну барака. Маржак ударил его прикладом и весьма вовремя заслонил своим телом: легионеры пристрелили бы его.

Майор, желая скрыть возбуждение и потому понизив голос, поинтересовался, жив ли подросток?

Нет, услышал он, парнишка убит. Пока жив лишь один раненый: когда всё было кончено, он вдруг подал признаки жизни, но никто из чехов уже не захотел добивать его.

Котера взбежал на свой помост и, сосредоточенный на какой–то мысли, ходил взад–вперёд. Наконец он опустился в кресло. Капрал докладывал: компания в бараке — обыкновенные бандиты; тела покрыты татуировками, в

карманах, помимо колец, серёг, часов, найдены вырванные у людей золотые

зубы.

Выслушав с въедливым вниманием, майор сказал:

— Человек хорошо служил нам, принёс немало пользы, а оказался вместе с каторжниками… Что значит варварство. Мы спасли его, мы ему доверяли, мы дали ему власть, а он был коварным гунном.

Маржак стоял и думал, что тогда, в вагоне, не надо было поить Володю джином, а если уж майор напоил его, то мог бы и снисходительно отнестись к речам пьяного человека. Сейчас Володя был бы с ними, вылавливал бы всех этих бандитов и партизан.

Котера, после того как он приказал вышвырнуть Ромеева из вагона, чувствовал неприятные сомнения, пожалуй, даже угрызения совести. Он оправдывал себя, вспоминая наглую гордость Володи — «этот цинизм», как обозначал он мысленно. Однако гадкий осадок не исчезал.

Зато сейчас стало ясно: он был совершенно прав! Как бы рассуждая сам с собой, Котера произнёс при Маржаке, произнёс словно обрадованно:

— Я ещё никого не презирал так! Я даже не думал, что кто–то может быть так презираем.

Капрал спросил, что делать с Володей и с раненым бандитом: отправить в тюрьму?

Майор поразмыслил. Тюрьма переполнена арестантами и потому неподходяща для задуманного.

Неподалёку чешская комендатура занимала здание с обширными подвалами. Подвалы были настолько сыры, что под склады их не использовали и они пустовали. Вот куда следует поместить Ромеева и его раненого сообщника…

20

Маржак, держа в руке шипящий газолиновый фонарь, спускался по крутым полуразрушенным ступенькам, освещая путь майору. Нагнувшись под низким каменным сводом, с которого капала вода, они вошли в подвал, где тяжёлая влага густо висела в спёртом, смрадном воздухе. Полчаса назад солдаты, по распоряжению майора, принесли сюда железную кровать и соломенный тюфяк для раненого. Ромееву поставили табурет.

Неровный яркий свет фонаря выхватил из темноты страшное лицо Володи — белое как известь, в исчерна–багровых ссадинах, с запёкшейся под носом кровью. К всклокоченным густым волосам прилипли паутина и какой–то сор, глаза смотрели дико.

Отсветы пламени падали на Котеру — Ромеев узнал его, но не встал с табурета. В усмешке обнажились зубы, арестованный проговорил с тоской и с мертвящей шутливостью:

— Ах, не чаял свиданьица…

Офицер, стройный, ладный, стоял, заложив руки за спину. Звучным голосом, с издёвкой и вкрадчивостью, сказал:

— Как ты мог быть с этим людями, Володья?

У того голову сводило колотливой болью: от удара прикладом и потому, что последние месяцы каждодневно пил самогонку. Было горько, тошно. Он в

отчаянии заговорил и, казалось, заговорил лишь затем, чтобы не завыть:

— Как охотники в лесу пса бросают от дури, от куражу, так и вы со мной… Обычного пса звери сжирают, ну, а я со зверьми за зверя стал. Промышляли в Хабаровске, потом сюда подались — здесь добычливее. Чего ж, прощенья теперь просить у вас, что не дался волкам в утробу?

Котера дождался, когда Володя договорит, терпеливо выдержал паузу и спросил:

— А как же то, чтобы служить без корысти Белой России?

Ромеев резко, с силой закачал головой из стороны в сторону, ожесточённо ударяя кулаками по коленкам:

— Ага! ага… попали в самое–самое… срезали! Убили наповал… Да чего — хуже, чем убили. Ох, и подело–о–ом! — Он вдруг застыл и надсадно, в исступлённом страдании, стал как бы исповедоваться:

— То, как я Россию и себя понимаю: то ж ведь — тайна! А я тайну перед чужим пластать стал. За то и кара мне. Сговорился с чужим работать — работай, добывай пользу для своего дела. Но не открывай чужому потаённого, русского! А я открыл — размечтался, ишь. От безмерного мечтанья это… Белая Россия есть мечта потаённая. Иное же — смурная Расея. В Расее мечтательному человеку одно из двух: либо голубем быть сизогрудым, либо бандитом.

Котера вдруг указал на кровать, на которой чернела лежащая фигура:

— Отчэго он мертвый?

До Ромеева, захваченного своим, вопрос дошёл не сразу. Когда чех повторил, он бросил:

— С чего вы взяли? Жив он.

Фигура на кровати пошевелилась — хрустнула солома в тюфяке; грубый голос потянул с фальшивым смирением:

— Господа-а, а, господа–аа… прислали б перевязать меня. Я вам сгожусь.

Майор приказал Маржаку осветить лежащего. Мужчина на кровати — плешивый, отталкивающего вида — принялся стонать и просить снисхождения; было заметно, что у него нет передних нижних зубов.

Котера зачем–то наклонился над ним, пристально рассматривал, совсем не по–командирски топтался на месте. Куда ранен человек? Тот тягуче, обессиленно ответил:

— В башку стукнуло — кажись, рикошетом пуля… И плечо прострелено левое… вроде не задета кость–то… Мне б перевязочку…

— Как вы не мертвы с потери крови?

Раненый, пристанывая, повернулся на тюфяке, указал здоровой рукой на Ромеева, сидевшего на табурете:

— Он замотал мне… Портянку разорвал и замотал… Господин офицер, мне бы от фершала перевязку! Я… — мужчина с хитрым выражением продолжил: — Я квартиры знаю, где прячутся, кто нападают на ваших. Всех укажу!

Ромеев без интереса слушал разговор чеха с раненым, но вот в мозгу ворохнулось… Он обратил внимание, что у Котеры какой–то не свойственный ему недоумевающе–раздражённый, обескураженный вид.

Смотря на Володю, майор обращался к лежащему на кровати:

— Хорошо, тебя перевяжут! Но скажи, много вы делали грабежа вон с ним? Он делал?

Мужчина хныкающе пробормотал:

— Делали… И он, конечно.

Котера топнул ногой в замешательстве, в непонятном возмущении, у него вырвалось:

— Зачем тогда он тебя перевязал, а не… — не договорив, выругался по–чешски.

Володя привстал с табуретки, присвистнул, жгуче блестя глазами:

— Ах, вон чего–оо! А я‑то не понимал…

В подвале сгустилась наэлектризованно–клейкая тишина. Её рассёк голос Ромеева:

— Завидная у вас, господин майор, память. Умно ж вы запомнили наше знакомство в Самаре… — он не щурился в резком свете газолинового фонаря, в голосе была не идущая к его виду и ко всей обстановке странная властительная твёрдость. — Думали, я, как те большевички–лазутчики, своего придушу, чтоб в жизнюшке этой остаться? Вот чем хотели меня припечатать! Как я вас донял, что покою не знаете, не припечатав–то!