Михаил Одинцов - Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках Страница 21

Самолет вздрогнул — открылись люки. Запахло порохом — ушли вниз бомбы. Люки закрылись, защелкал фотоаппарат.

Русанов, продолжая держать самолет на прежнем курсе, ждал разрывов бомб. Тянулись нудно опасные секунды пути, но выбора у него не было: иначе не привезешь документ о месте бомбометания. Закончив фотографирование, он сразу начал разворачивать группу и набирать скорость за счет снижения.

— Командир! Первая группа бомбы бросила хорошо. Горит несколько самолетов, по разрывам видно, что есть и битые. …Ого! Наши бомбы что-то уж очень сильно рванули. Огонь и пламя, аж дух захватывает. Посмотри вправо назад. Наверное, склад?

Русанов быстро оглянулся и остался доволен. Зловещий черный дым, поднявшийся высоко в небо, подтверждал — бомбы упали в нужном месте.

— Командир! Сзади пара «мессеров». Наши все на месте. Давай подтягивайся к передней группе.

Русанов прибавил мотору немного оборотов и пошел прямо на передние самолеты.

— Правое звено атакуют.

Девятка наклонилась на правое крыло и пошла разворотом на истребителей, увеличивая для них ракурс стрельбы и облегчая прицеливание для себя.

Пулевой ураган турельных пулеметов заставил «мессеры» раньше открыть огонь и выйти из атаки. Комэск посмотрел вперед — Наконечный тоже вел девятку правым разворотом.

— Молодец, командир! Не хочет, чтобы мы оторвались. Не я к нему, а он к нам сейчас подстроился, чтобы группа не рассыпалась. Так жить можно. А где истребители?

— Что-то отошли. Выжидают.

И в это время грохнул залп. За ним другой. Самолет тряхнуло.

— Вот черт. Напоролись на какой-то район с ЗА. Идут все?

— Нет. Шубов падает.

Русанов взглянул направо. На привычном месте самолета ведомого не было. Посмотрел вниз — машина Шубова перевернулась на спину и шла, вращаясь, вниз. Быстро посмотрел на высотомер. Было еще около тысячи метров. В сердце стрельнула электрическая искорка, а в голове мысль: может, хоть выпрыгнет?

Шубова прижало вращением к борту кабины. Мотор, столько раз побывавший в боях, замолчал от прямого попадания снаряда. Ручка управления самолетом вырвалась из руки и ушла к борту кабины. Небо куда-то исчезло, и он понял, что его перевернуло и самолет падает. Посмотрел на высотомер. До земли остается уже метров семьсот, а на зов и крик штурман не отвечает.

Решил: «Нет штурмана». Да и сам себя летчик не слышит. До земли — пятьсот метров.

«Эх, Боря, надо прощаться!»

Снял ноги с педалей, поджал их на себя. Открыл фонарь и, расстегнув привязные ремни, что есть силы оттолкнулся ногами от пола кабины.

Счастье — самолет вращался с креном, и его выбросило в сторону.

Обожгло лицо воздухом, и он сразу рванул вытяжное кольцо парашюта. Мгновение — и удар по всему телу от наполнившегося купола. Он не успел взглянуть наверх, как охнул от удара о землю, сразу вскочил и, отстегивая парашют, увидел, как, выскочив из леса, к нему устремилась легковая машина.

Но ему снова повезло. Машина скрылась в лощине, и он побежал, а потом упал на мягкий ковер клевера.

Он не помнил, сколько времени и какое расстояние он прополз, как крот, по пушистому ковру клевера. Пыль и пот, смешавшись в единый настой, забивали и заливали рот и глаза. Первый раз передохнул лишь тогда, когда послышался шум приближающегося автомобиля. Ему с трудом удалось втиснуть в узкую борозду свое упругое, молодое тело. Он перевернулся на спину и посмотрел, прикрыты ли ноги и тело клевером.

Учащенно билось сердце, но усилием воли он сдерживал дыхание, чтобы не было его слышно.

Кто, как не сердце, первым чувствует опасность? Кто, как не оно, заставляет настораживаться, действовать, жить? Где-то совсем рядом шум мотора, чужой разговор. В нескольких метрах проскочила машина. Шубов понял, что за ним не видно следа, и лежал, совсем затаив дыхание. До боли в суставах сжал рукоятку пистолета. В нем восемь патронов. Это еще жизнь и борьба.

«Если что, восемь зря не выпущу».

Несколько раз приближался к нему шум автомобиля, подозрительно шуршал клевер, слышались злобные крики, сверху стрекотали автоматные очереди. Он лежал, доверившись времени и своей выдержке. Шубов даже усмехнулся раз, когда фашисты опять на какое-то время прекратили поиск. Затаились, хотели, чтобы летчик обнаружил себя.

Шубову везло. Зенитчики, которые его сбили, не видели парашюта, поэтому сейчас, находясь на своих батареях, поздравляли друг друга и радовались своему успеху. Искали Шубова немцы случайные, проезжие с дороги. У них с собой не было собаки и не было большого резерва времени.

Помолчав какое-то время, немцы опять открыли огонь, начали кричать, чтобы создать видимость, что летчик обнаружен и они стреляют по нему. Но парашютист лежал. Над ним мирно и таинственно покачивались пушистые темно-розовые, почти фиолетовые цветочки клевера. Поняв, что жизнь еще возможна, Шубов как-то успокоился, и его обоняние восприняло, что эти цветочки пахнут зеленью и медом.

…Стемнело. Давно уже никого не было слышно, и летчик решил: «Пора, что будет, то будет». Он чуть пошевелился, сердце вновь заработало часто и сильно. Приподнялся. Ноги, казалось, налились свинцом. Руки, плечи и поясница ноют. Превозмогая боль, Борис сначала пополз, встал, пошел и побежал. Он помнил, где был лес с дорогой и немцами, и бежал параллельно опушке, в сторону более темной половины неба, туда, где был восток. На пути попала пшеница, бежать стало невмоготу, не хватало воздуха. Пошел. Кончилось поле, и он услышал запах воды, болота и почувствовал на лице сырость.

— Вода!

Только теперь ему нестерпимо захотелось пить. Пить! Но речки не оказалось — это было болотце. Пришлось по низкой, травянистой низине идти долго, порой прижимаясь к самому лесу.

Здесь был тыл. И дорога ночью спала. Шел осторожно, теперь спешка могла все испортить. Поредевшие облака позволили ему найти на небе Большую Медведицу, и он пошел на северо-восток, к тетеревским лесам, рассчитывая перейти, переплыть к своим севернее Киева, где не было активной линии фронта.

Чтобы как-то утолить жажду, ложился несколько раз на мокрую и прохладную траву, зарывался лицом в высокую осоку, прикладывал к горящему лицу черную и жирную, как масло, грязь. От этого становилось легче.

Под утро услышал запах жилья. «Если немцев нет, то подберусь к крайней избе, попрошу хлеба и узнаю, где я нахожусь. А может, и дорогу укажут».

Старики спят мало, встают рано. И эта истина подтвердилась. Первой у крайней хаты показалась старуха. Вышла на крыльцо, перекрестилась, посмотрела вокруг и не торопясь пошла к хлеву.

«Наверное, к корове», — подумал Борис, еще раз осмотрелся и отметил: машин и повозок на улице не видно, чужих лошадей тоже. Да при посторонних, а тем более фашистах, наверное, себя так спокойно не ведут.

Лежал, затаившись, и слушал. Все спокойно. Полусогнувшись, подошел к хлеву, навалился телом на ворота, пистолет в руке. И тихонько:

— Бабушка, вы не бойтесь. Свой я, русский. Скажите, в деревне есть кто-нибудь чужой или немцы?

— Где ты есть? Чего прячешься? Это ты боишься, а мне-то что бояться. Я свое отжила. Ну-ка покажись, кто ты такой? Да заходи в хлев, а то кто увидит.

Шубов приоткрыл ворота и зашел внутрь. Посмотрел через щель, нет ли кого, кто бы мог видеть, и успокоился.

— Бабуся! Летчик я, у меня самолет сбили. Теперь мне надо к своему полку пробираться. Подкормите меня тихо чем-нибудь да скажите, где я нахожусь. Я сразу уйду в лес.

— Сынку, ты тут посиди. Не бойся. Я никому ничего не скажу. В хуторе никакого немца нет, а наши уже давно ушли.

И пошла, не оглядываясь и не спеша, в дом. Потянулись длинные минуты ожидания. Прошло томительное время, и женщина вновь показалась на крыльце, но теперь уже с ведром. Вышла, постояла, осмотрелась и пошла к Борису.

— Наши-то еще спят. Да это и к лучшему. Вот тут тебе каравай хлеба ситного, сало, а это глечик кислого молока. Парного тебе нельзя. Ты теперь как на покосе. Если хочешь добре работать, то воду ни-ни. Это вот выпей, и с богом. Обойдешь хутор задами на тот край и вдоль дороги. Выйдешь на Тетерев и повертай вправо. Он тебя на самый Днепро выведет. А поешь потом. Днем-то отсидись, чтобы недобрый глаз тебя не увидел. Сказывают, что лиходеи уже в Киеве?

— Нет-нет, бабуся. Наш Киев. Спасибо вам за заботу и ласку.

— Ты допей. Кислое молоко легкое. На ходу не помешает. Допьешь, и с богом. А я пойду на крылечко. Если буду стоять, значит, можно выходить. А сойду с крыльца — ты подожди. Ну, бог тебе в помощь, сынку. — Подняла руку, чтобы перекрестить, но раздумала. Обняла, прижалась теплой щекой к широкой пилотской груди и вышла. Взошла на ступеньки, посмотрела кругом и махнула рукой.

Можно было выходить. Вышел, поклонился новой своей бабушке, и в траву за хлев, а там в лес.

Шел и слушал, как живительная влага расходилась по жилам. Обострилось обоняние: запах хлеба и сала щекотал нос, рот был полон слюны. Хотелось есть. Но решил до дневного привала ничего не трогать. Лучше идти, смотреть и слушать. А еда подождет.