Андрей Орлов - Штрафбат. Приказано уничтожить Страница 22

– Прошу прощения, товарищ младший лейтенант, – окликнул его Зорин. – Заимствование сапог у мертвых товарищей мародерством не считается? А то ноги, знаете ли, стер, только ползком теперь и могу. Вам нужны ползающие солдаты?

– Да делай что хочешь, я-то тут при чем… – Колыванцев как-то отрешенно махнул рукой и побрел обратно в белесые завихрения тумана.

Обувь мертвого товарища сидела, как влитая. Двойные портянки добавили комфорта. Последние силы ушли на переобувание, предательская слабость ползла по телу. Шатаясь, подошел очумевший Мишка Вершинин, плюхнулся рядом.

– На море хочу, Леха, – выразил он не вызывающую возражений мысль. – Представляешь, только раз был на море, а до сих пор стоит перед глазами, словно вчера оно было. Как школу закончил, с матерью в Евпаторию поехали – путевку ей дали в санаторий по профсоюзной линии. От нас как раз отец ушел, она и рассчитывала там себе кого-нибудь найти или хотя бы отвлечься. Не поверишь, Леха, море – это сущая сказка! У берега зеленое, чуть дальше – бирюзовое, а там, где с горизонтом смыкается, – такое, пронзительно синее… Смотришь на него, и прямо щемит в груди – по-настоящему, до тоски, мол, такая жизнь существует, а проходит мимо!

– Мать-то нашла себе кого-нибудь? – спросил Зорин.

– Нашла, – вздохнул Вершинин. – Инвалида на костылях в одной из тамошних больничек. Директор завода в Черноземье – с заболеванием суставов. Так она ему до такой степени мозг проела, что он без костылей от нее бежал, что твой юный козлик. Мамаша у меня пропагандистом трудилась при райкоме комсомола, хотя в годах уже была. Знатно лапшу умела на уши вешать, только не понимала, что на курорте ее лапша нахрен никому не нужна.

Прихрамывая, подошел Кармазов с землистым лицом, охая по-стариковски, пристроился бочком.

– Устал я, мужики, надоело всё, – вымолвил он обреченно.

– Смотри, накаркаешь, – поморщился Вершинин, – дождешься, что когда-нибудь смерть разлучит нас.

– Когда-нибудь разлучит, – усмехнулся Кармазов. – Ребята, вы от земли-то не отрывайтесь. Еще парочка таких боев, и на том свете всей ротой гулять будем.

– Без меня, – вздохнул Зорин, – не верю я что-то в тот свет. В «ту» всепоглощающую тьму – верю, а вот в «тот» свет как-то не очень.

Беседа не клеилась. Ожили танки Т-34, способствовавшие продвижению штрафной роты, сползли с высоты и подались куда-то на запад, в сторону очерчивающегося с рассветом леса. Снова загудели моторы, и новые танки – те же самые «тридцатьчетверки», тяжелые ИСы, новенькие КВ – с непривычными очертаниями переваливали через высоту и уползали на запад. Прошла колонна автоматчиков – регулярный батальон в чистенькой форме. Молодые парни, явно недавно мобилизованные, пугливо поглядывали на заваленную трупами траншею, на догорающий танк, напоминающий скорбный мемориал, многие отводили глаза, делали вид, что так и надо. Плацдарм работал. Снова вырос из тумана младший лейтенант Колыванцев, поставил в известность, что на подходе санитарный фургон, следует погрузить в него всех раненых, а позднее, если не подтянется похоронная команда, собрать и упорядочить трупы. Немцев можно не собирать и не упорядочивать – пусть валяются, трупы врагов приятно пахнут.

– Товарищ младший лейтенант, а вы теперь за весь постоянный состав отдуваться будете? – спросил кто-то из бойцов. – Не повезло вам.

Колыванцев посмотрел на него как-то странно и сгинул в свой туман, который потихоньку начинал рассеиваться. Впоследствии выяснилось, что если кому-то из офицеров и повезло, то только Колыванцеву. На косогоре среди прочих тел обнаружилось тело капитана Любавина. Даже в смерти он продолжал что-то грозно орать и гнать солдат выполнять свой священный долг. От внимания не укрылось, что застрелили капитана в спину, что немцам было сделать проблематично, учитывая то, что спину вражеским позициям ротный командир не подставлял. Тему предпочли не обсуждать – прикрыли мертвого плащ-палаткой и для порядка постояли над телом с непокрытыми головами.

Погибли взводные Пескарев и Ташкаев. Оперуполномоченному Кулагину, решившему на эмоциональном подъеме сбегать в бой, снесло полголовы, а вторая вместе с погонами превратилась в такое месиво, что опознать его смогли лишь по документам. Замполит Бочков был ранен, тяжело и безнадежно. Пули изрешетили грудную клетку, он еле дышал, был без сознания, и медбрат Карпенко по секрету признался, что вряд ли замполита довезут до медсанбата, царство ему небесное. Раненых было немного – большей частью пострадавшие в рукопашной. Окровавленных, со сломанными руками и ногами, их вытаскивали на восточный склон холма, грузили в санитарные фургоны. С завистью смотрели вслед – отбыли наказание хлопцы. Раненых немцев как-то стеснительно приканчивали. Куда их? На своих ни мест, ни лекарств в медсанбатах не хватает.

– Не могу, – признался молодой, идейно грамотный Антохин, опуская винтовку с примкнутым штыком, занесенную было над немецким пареньком с кровоточащей дырой в боку. Тот смотрел на него большими, источающими муть и тоску глазами и ничего при этом не говорил. – Понимаю, что вражина, знаю, что должен прикончить – уж он бы меня прикончил, не задумываясь… а не могу. Без оружия, гад…

– Привыкай, боец, смотри, как это делается, – назидательно сказал Ахнович, проверил на заточку добытый в бою нож с костяной рукояткой, сел на колени перед немцем, который безотрывно смотрел ему в глаза, и с тугим нажимом перерезал чужое горло.

Солдаты сбредались, падали на землю. Кисет с махоркой пошел по рукам – курили все, даже некурящие. Про штрафников забыли – какие из них теперь вояки? Единственный выживший офицер сидел в отдалении и уныло смотрел, как медбрат Карпенко перевязывает ему перебитую руку. Ранение было неопасным, хотя и болезненным, жизненно важных вен и артерий пуля не задела, и ехать в госпиталь Колыванцев стеснялся.

– За что чалимся, бойцы? – спросил у Зорина с Вершининым гораздый на язык Мошкин – неунывающий, некрасивый, сморщенный, но чудовищно обаятельный.

– За дело, – неохотно отозвался Зорин. – За то, что по нашей вине было сорвано победоносное наступление советских войск и день победы теперь придется отложить на неопределенный срок.

– Да за это к стенке надо! – возмутился прямолинейный Антохин.

– И у стенки были, – хихикнул Мишка.

– Расслабься, Сашка, – проворчал умудренный жизнью Терещенко, – шутят мужики. Ты сам-то хорош. Какого хрена драку с Кургашом затеял?

– Так он же кулачье недорезанное! – вскинул голову Антохин. – Мы таких в тридцатые годы эшелонами в Сибирь гнали! Какое право он имеет носить оружие в Красной армии?

– Уймись, Антохин, – процедил сквозь зубы второй участник знаменательной драки, Кургаш. Долговязый, жилистый, с оттопыренными ушами и огромным родимым пятном на лысеющей голове – идеальной мишенью для снайпера. – Сам ты дурак, и дети у тебя дураками будут, и внуки будут от слабоумия лечиться. Не соображаешь ни хрена, голова идейной хренью забита. Во-первых, ты в тридцатые годы пешком под стол ходил. Во-вторых, какой я тебе кулак? Всю жизнь своим горбом, и в дождь, и в снег, батраков не брали, все сами, своей семьей. А потом приезжают какие-то голодранцы, вроде тебя, которые в жизни никогда не работали, палец о палец не ударили, чтобы что-то взрастить, вскормить, – мол, давай им половину урожая, маузеры в рыло суют, щеки важно надувают. Да я разве против советской власти? Я против бездельников, которые мнят себя пупом земли, да еще и нормальных людей учат!

Подраться им не дали. Да и драться они теперь могли только лежа. «Ша», – сказал Ахнович, и страсти остыли, не успев накалиться. Упомянутый боец загремел в штрафную часть за извечную российскую пьянку: квасили хлопцы хохляцкую горилку в землянке в часы затишья. За социализм квасили, за скорейшую гибель капитализма, мирового империализма и гитлеровского фашизма, в частности, а не просто так. Сдал компанию ротный старшина, которому не налили. Все, причастные к безобразию, помимо Ахновича, на следующий день получили ранения при артобстреле, перебрались в госпиталь. А на Ахновича прибыл донос, в котором «анонимный» источник утверждал, что Ахнович не просто пил, пороча трезвый образ советского солдата, но еще и выражался неприличными словами в адрес взрастившей и вскормившей его советской власти. Смазливому Гончарову и Терещенко пришили дезертирство – выловил их заградительный отряд в тылу советских войск и, недолго думая, отправил под трибунал. Хотя, если разобраться, первый возвращался из госпиталя, где «отдыхал» после легкого ранения, но бумагу соответствующую потерял, и ведь не докажешь. Второй же заплутал в трех деревнях; в одной из них сидели связисты, к которым он спешил с приказом ротного начальства, но в той деревне, куда его так некстати завел леший, связистов не оказалось, зато были бдительные бойцы с красными околышами на фуражках.