Рахим Эсенов - Предрассветные призраки пустыни Страница 22

— Хорошо, Шаммы-ага! Я скажу… Только бы увидеть его.

Шаммы Белет повернул обратно и медленно, усталой походкой зашагал по дороге.

Таганов, погоняя ишачка, видел, как слева вилась тропинка на озеро Ясхан. Она то подбиралась к дороге, ведущей на колодец Кирпили, то отбегала в сторону и вскоре исчезла вдали. И нигде они не сошлись, не сомкнулись.

Эти две бегущие рядом дороги напомнили Аширу один разговор, происшедший между его отцом и Курре, случайно встретившимися на колодце Кырк Гулач сразу же после объявления Джунаид-хану и его воинству амнистии. Ашир тогда вместе со студийцами был в отряде. Он ехал, как и отец, на коне.

Четыре чабана, пригнавшие на водопой большую отару, никак не ожидали, что сюда же прискачут одиннадцать красноармейцев во главе с Таганом. Чабаны попытались ретироваться, да было поздно… Один из них показался Тагану знакомым. В разжиревшем до безобразия человеке, одетом в рваный халат и засаленную рубашку, комэск едва узнал Курре, своего односельчанина. Тот от испуга побелел и стал даже заикаться, когда красноармейцы завели с ним разговор об отаре. Таган молчал, делая вид, что не узнал своего бывшего соседа. Курре прятал глаза, норовил повернуться к Тагану спиной и воровато заторопил своих товарищей.

— Эй, Курре! — Таган не выдержал. — Однако ты зазнаваться стал! Что, так сильно разбогател? Скажи все-таки правду: чьи овцы?

От страха у Курре округлились глаза.

— Овцы мои и еще двух скотоводов, — Курре говорил взахлеб, будто задыхался от пыли и задувшего с востока суховея.

— Многовато для троих… А твой господин знает, что у тебя столько овец?

— Что ты?! Приберет и спасибо не скажет…

— И долго ты из-за скотины в песках слоняться будешь? Не пора в Конгур податься?

— В Иране и в Афганистане никто никого не терзает, — пробормотал Курре. — Живут, как жили предки: богатый — баем, а бедный — бедняком… Люди ездят туда, знают…

— Кто туда ездит? — засмеялся Таган. — Джунаидовские сыновья! А им все равно, что Иран, что Туркестан, что коран, что языческие идолы Лат и Минат… Им лишь бы власть да деньги!

Ашир стоял рядом с отцом и видел, как менялось лицо Курре, как ненависть желтым пламенем вспыхнула в глазах, но тут же угасла: с Таганом было одиннадцать красноармейцев. Курре сник, воровато отвернулся.

— Ты, как всегда, прав, Таган, — вздохнул притворно одноаульчанин.

— Одумайся, Курре! — отъезжая, проговорил Таган.

В памяти Ашира стояло униженное, усталое лицо Курре. Отец с досадой хлестнул камчой танцующего скакуна и поскакал в степь, Ашир и другие всадники помчались следом.

Дороги, которые вызвали в голове Ашира эти воспоминания, далее совсем разбежались. Близился уже полдень. Завиднелись развалины древнего городища — Шехрислам. Барханы дышали одуряющим зноем. Ашир погонял ишака, но казалось, что он вовсе не движется, топчется на одном месте. Унылой и однообразной была местность.

Наконец-то Ашир все-таки добрался до опаленных солнцем полуобвалившихся крепостных стен Шехрислама, сделал привал. Повсюду валялись обломки керамики древних кувшинов, пиал, светильников, чаш. Некогда ярко-синие, бирюзовые, зеленые, желтые, теперь поблекшие и тусклые, они напоминали о дали веков и грозных бурях истории. Где-то здесь, быть может, у этой груды черепков, пролилась кровь его отца…

У самых ног Ашира валялся потрескавшийся, но еще целый кувшин, украшенный черной росписью глазури. Он очистил сосуд от налипшей глины и поразился мастерству древнего умельца, искусно нанесшего и летающих птиц, и всадников, и женщин, провожающих в дорогу своих сыновей. Кто этот мужественный мастер, осмелившийся в глухое средневековье, в пору разгула мракобесия и фанатизма бросить вызов религии — изобразить людские лица? Да еще в Шехрисламе — городе ислама!

Древний город, вообще седая старина всегда поражали воображение Ашира, манили своей таинственностью и загадочностью. Цитадель вольных огузов — предков туркмен, — стоявшая на караванных дорогах, возникла еще в девятом веке как столица области Языр. Один из крупных торгово-ремесленных центров Северного Хорасана связывали пути-дороги с Хорезмом и Индией, Персией и Аравией, Афганистаном и Китаем.

В двенадцатом веке эти стены слышали звон мечей отважных огузов, восставших против деспотичного султана Санджара, видели его поражение, бегство и плен. Центурии Шехрислама, создаваемые по образцу древнеримского войска, при Хинду-хане, правителе Языра, ходили походами на Хорезм, но после смерти его султанша Турхан-хатун интригами и кознями присоединила область к Хорезму. В боях с иноземцами Шехрислам познал цену победе и верности, предательству и измене.

Полуденную жару Ашир переждал в тени Западной цитадели древнего городища, а к вечеру, когда над степью взвились жаворонки — вестники наступившей прохлады, — он двинулся в путь. Он ехал не останавливаясь до поздней ночи, пока не скрылась луна, щедро поливавшая бледным светом дорогу, петлявшую среди барханов. Не разводя огня, Ашир перекусил зачерствевшим хлебом, головкой лука, запивая холодной водой, и прикорнул у теплого верблюжьего бока.

Проснулся он с рассветом. Едва развиднелись очертания близлежащих барханов, Ашир снова пустился в путь. Унылая дорога опять медленно потащилась под копытами ишака, лениво бредшего по песку.

До колодца Кирпили оставалось километров пять-шесть. «Через часик с лишним буду там», — подумал Ашир и тут же почуял запах конского пота. Ветер дул с севера. Следом донесся храп лошади, звяканье стремени. Чуткие уши Ашира расслышали какие-то едва уловимые шорохи.

Всадники появились внезапно из-за барханов. Ашир насчитал десятерых. Вооруженные, в лохматых тельпеках, надвинутых на глаза, они неслись вскачь. Ашир вглядывался в них — ни одного знакомого лица. И тут же несказанно обрадовался, что не захватил с собой оружия, мысленно благодаря предусмотрительность своих командиров. «Оно тебе только повредит, — наставлял Чары Назаров, — обуза лишняя, улика против тебя. Ты же идешь с мирной миссией, вроде как бы парламентером, а парламентеры оружия с собой не берут».

Всадники, спешившись, плотным кольцом обступили путника. Они были так близко, что он хорошо разглядел их загорелые лица, чувствовал резкий запах немытых тел. Значит, давно мотаются в песках, если их таким душком проняло. За спинами басмачей торчали дула английских винчестеров, а у одного — видно, онбаша, вожака десятки, — из-за широкого шерстяного кушака выглядывала рукоятка оголенного маузера. Кони сухие, гладкие, а вид у седоков отдохнувший. «Они или с Кирпили, или ночевали где-то вблизи, даже не успели лошадей заморить», — отметил про себя Ашир. В том, что перед ним басмачи, он ничуть не сомневался.

— К-кто такой? — слегка заикаясь, спросил один из всадников, не отвечая на приветствие Ашира.

— Человек! — улыбнулся Таганов.

— Не смерди, человек! Отвечай, если не хочешь остаться здесь навеки! Что везешь?

— Трус лишь дома для брани откроет рот, вне наживы не знает иных забот. Робкий к жадности склонен, морит он скот, смелый склонен к щедрым затеям всегда.

— Ты, кретин, в своем уме?! Что ты болтаешь?

— Стихи…

— Что-что?!

— Стихи, говорю, стихи Махтумкули.

— А Махтумкули молитве покаянной тебя не научил? — всадник решительно сорвал с плеча винчестер.

— Эй, Сапар, не торопись! — сказал со смешком онбаш, отведя рукой винтовку товарища. — Успеем еще.

Он, повернувшись к Аширу, спокойно спросил:

— Куда путь держишь, парень?

В острых глазах онбаша — вожака десятки — мелькнули озорные огоньки: то ли он потешался над своим незадачливым товарищем, которого высмеял этот незнакомый парень, то ли по молодости бравировал своей властью.

— В Кирпили, мой Кемине, — ответил ему в тон Ашир.

— Это я — Кемине?! Почему? — прыснул от смеха онбаш.

— Да потому, что ты, видать, человек веселый, а веселые добры… Таким был Кемине, ученик великого Махтумкули.

— Ну а Сапар, по-твоему, какой человек? — расплылся в широкой улыбке онбаш.

Лесть — оружие разведчика, и она, даже не очень тонкая, уже расположила басмача к Аширу. Таганов немного помялся, как бы не решаясь ответить.

— Ну, ну, не бойся, давай!.. — смеясь, загалдели басмачи.

— Если вы так хотите, скажу… Знаменитый Сары-бахши говорил: «Злость человека заключена в пятках. Да, да, в пятках. Когда он серчает, злость бросается к сердцу… Оттого он становится зол вдвойне. Высокий, рослый человек — добродушен. Пока злость дойдет до его сердца, она растечется по всему телу… И от зла останется один пшик! А низкорослые — те желчны… Из-за малого роста у них расстояние от пяток до сердца небольшое… Как разозлится, злоба враз и у сердца, негде желчи разлиться…» Так и Сапар ваш, маленький, наверно, потому злой, а онбаш высоченный — он добрый и веселый!..