Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта Страница 22

— Тебе еще небось досталось от меня? — спросил Хольт растерянно.

— Не беда. — Визе слабо улыбнулся. — Обычные комплименты. Симулянт, недоносок, недотепа.

— Мне очень жаль, — сказал Хольт.

— Да уж ладно. — Визе полез в боковой карман. — Ута Барним просила передать тебе письмо.

Хольт подошел к окну и повернулся спиной к Визе. В письме, написанном энергичным почерком, стояло: «Милый Вернер, я вчера не хотела вас обидеть, напрасно вы так внезапно убежали. Сегодня я узнала о вашем призыве. Если у вас в ваш последний свободный день не предвидится ничего лучшего, предлагаю вам поехать со мной в субботу к нам на дачу. Погода обещает быть теплой. У нас в лесу тоже чудесно, правда, там нет пещеры… — Хольт рассмеялся. Ее шутки радовали его. — Приходите же в субботу не позже двенадцати, ответ передайте через Визе».

— Что ей сказать? — спросил Петер.

— Скажи, что приду.

Визе простился. Хольт размышлял: нужно добыть цветов. Розами, астрами и гвоздиками ее не удивишь. Он вспомнил об орхидеях доктора Цикеля в школьном садоводстве. Придется туда забраться, решил Хольт… Но когда он через час заглянул за ограду питомника, там работали человек десять, а наведавшись вечером, застал большущего бульдога. Отравлю собаку, решил он, а орхидеи достану.

В субботу утром он снова заглянул туда; на этот раз ему повезло, путь был свободен.

Вещи он уложил заблаговременно, так как все семиклассники получили приглашение явиться в понедельник утром «на торжественный, сбор перед отбытием на военную службу».

Школьная оранжерея находилась далеко за чертой города. Хольт перемахнул через забор. Низко согнувшись, он мимо высоких гряд спаржи пробрался к питомнику орхидей.

В воздухе носился удушливый запах. С потолка свисали лыковые корзины с пышно разросшимися причудливыми растениями; на гниловатых сучьях среди мхов и папоротников сверкали чудесные соцветия… Хольт вытащил из кармана нож и срезал лучшие цветы на высоких стеблях — белоснежные звезды с нежно-розовой сердцевиной. «Paphiopedilum villosum, Our King», — прочел он на табличке. Он вышел из оранжереи и, никем не замеченный, выбрался на улицу.

Перед воротами барнимовского особняка остановилась открытая охотничья коляска. Кучер подвесил обеим гнедым лошадкам на шею мешки с овсом. Хольт нетерпеливо позвонил. Поднимаясь, он шагал через две ступеньки. Ута стояла перед зеркалом. Не говоря ни слова, он протянул ей орхидеи.

— Ничего прекраснее я в жизни не видывала, — сказала она и быстро отвернулась. Она причесывалась. Он смотрел, как она укладывает тяжелые косы вокруг головы и скрепляет их шпильками.

Они вышли на улицу. Старенький щуплый кучер влез на козлы и хлестнул лошадей. Коляска тронулась по тенистой аллее, свернула за последними домами на проселок и покатила мимо сжатых полей, то поднимаясь в гору, то ныряя под уклон. Целый час они ехали смешанным лесом. Ута рассказывала. Когда ее отца перевели в местный гарнизон, он снял для семьи городской особняк и эту отдаленную усадьбу. Их лошади и экипажи — коляска и дрожки — стоят у крестьянина в соседней деревне. Ее родина — Шварцвальд.

Коляска подкатила к двухэтажному бревенчатому дому на фундаменте из дикого камня, стоявшему у лесной опушки. Кругом высился густой бор. Хольт последовал за Утой в сени. Угрюмая старуха служанка отвела его в комнату на втором этаже, где стояла только железная кровать, умывальник и шкаф. Дубы и сосны протягивали свои ветви в распахнутые окна. Служанка тут же ушла.

Из спальни напротив показалась Ута. Потом они сидели друг против друга за накрытым столом и обедали. Служанка принесла им картофель в мундире и миску сметаны. Ветер, колебавший верхушки деревьев, доносил шум леса в открытую дверь, выходившую прямо на лесную тропу.

Они вышли из дому. В долине меж полей ютилась деревенька. Тихий ясный день склонялся к вечеру. На листьях папоротника и шиповника искрилась паутина, в воздухе носились серебряные нити.

Ута шла немного впереди. Выйдя на опушку, она присела. Заросли ежевики и лещинника оставляли свободным вид на запад, где небо над горами отливало всеми цветами радуги, Ветер с ближней вырубки обдавал их ароматом душистого сена. Он обнял ее за плечи, и она откинулась на траву. Потом они сидели рядом, и он следил за тем. как медленно меркнет радужное сияние на горизонте. Домой они вернулись, когда совсем стемнело.

На столе их ждал ужин. Ута принесла корзину свежих помидоров. Она вдруг вернулась к их старому разговору.

— То, что ты рассказал мне об отце, очень меня заинтересовало. Он не побоялся отказаться от работы военного назначения, хотя понимал, конечно, чем это грозит

Хольт посмотрел на нее с удивлением. Его поразили в ее голосе какие-то незнакомые серьезные нотки.

— Жаль, что у нас мало таких людей, — продолжала Ута.

— Я тебя не понимаю, — сказал он беспомощно.

В уголках ее рта снова заиграла ироническая улыбка.

— Неужели мало Сталинграда, чтобы открыть тебе глаза?

Он досадливо тряхнул головой, но решил сдержаться.

— Не понимаю я тебя, — повторил он. — А как же Германия? — И, не совладав с собой, крикнул: — Что будет с Германией?

Ута устремила на него долгий, внимательный взгляд.

— Забудь, что я тебе сказала. — Она отодвинула тарелку. — Выкинь это из головы. Ты идешь на войну. Бог весть, сколько она еще продлится. — Ута смотрела словно сквозь него, в пространство. — Вашему брату трудно примириться с жестокой правдой, что все жертвы напрасны. — Ее взгляд смущал и приказывал. — Да и вообще забудь эту нашу поездку. — С минуту она колебалась. — Возможно, я скоро выйду замуж. Прошу тебя, забудь все, что между нами было.

Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.

— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…

Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.

— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.

Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.

Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.

В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.

В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.

Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.

Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:

— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!

В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!

Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.

— Камрады!..

Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.

— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.

Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:

— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!

— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.

У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:

— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!